Никто, решила она, не войдет сюда, кроме меня. На этой кровати никто, кроме меня, спать не будет. Никто не выйдет погулять через эти двери, кроме меня.
Она всегда держала свой храм на замке — точно так же, как всегда были раскрыты ворота ее тела. И, случалось, предпочитала заняться любовью на сиденье машины или в полумраке подъезда, случайно и неожиданно, как дворняжка, чем привести мужчину к своей целомудренной кружевной кровати. Святость места была предметом ее гордости.
Даже сейчас, в ванне, она наслаждалась удовольствием от нерушимости обрядов. Подняла и внимательно изучила маленькую гладкую руку. Пальцы переливались в мыльном блеске, а малиновые ногти были совершенны, как половинки миндаля.
Она сделает долгий, ленивый маникюр, решила она. Это займет первую половину дня… Тут она остановилась.
Порывисто потянулась к телефону и набрала номер.
— Мистера Франца, пожалуйста.
Она подождала. Из трубки послышался низкий мужской голос. Он был сильным и агрессивным. Он вызвал в памяти аромат дорогого лосьона для бритья, дорогих сигар. Он свидетельствовал о властности, роскоши, движении.
— Детка? Я ждал, как на булавках — не хочу сказать «как на иголках» по той причине, что, возможно, этот телефон прослушивается и нас слушает какой-нибудь наркоман. Итак, что с тобой, куколка?
— Клоун, — сказала Айрис. Затем ее голос стал тоненьким, детским, как у девочки:
— Я принимаю ванну.
— Как вам это нравится? В одиннадцать часов утра!
— Ты бы хотел быть вместе со мной?
— Ну, детка…
— Все теплое, скользкое и гладкое, м-м-м… Джуджу, тебе не хотелось бы приехать и принять ванну вместе со мной?
— Слушай, что ты пытаешься со мной сделать? Я имею в виду, что это деловая контора и мой секретарь здесь, то есть… ты понимаешь.
Он засмеялся. Затем, все еще смеясь, но с легким усилием он спросил:
— Итак, как насчет сегодняшнего дня? Ты сможешь вырваться?
— Нет. Как раз об этом я и хотела тебе сказать. Поезжай без меня, Джуджу. Я хочу остаться дома.
— Но это глупо. Это было бы так весело… Хорошо, я останусь с тобой.
— Ты сумасшедший. Не оставайся здесь из-за меня. Поезжай. Поиграй в гольф. Позагорай немного. Тебе это нужно.
Он помедлил.
— У тебя свидание?
— Ага.
Она коротко рассмеялась.
— У меня свидание с мальчиком, который придет ремонтировать этот вшивый кондиционер, твою покупочку. Он снова не работает.
— Послушай, я прямо сейчас пришлю человека…
— Нет-нет. Ничего. Я уже позаботилась об этом. Послушай, Джуджу, желаю тебе хорошо провести время. Позвони мне, когда вернешься, хорошо?
— Хорошо, детка, но ты пропускаешь отличный вечер. Провинциальная знать и вся эта братия.
— Вся эта шатия-братия… Пока.
— Ты уверена, что не хочешь…
— Уверена, что уверена. Я хочу оставаться дома всю неделю, я имею в виду весь уик-энд, и готовить себе сама.
— Думаю, что ты сошла со своего дивного ума.
— Конечно, но именно за это ты и любишь меня.
— Ну да, детка, ты же это знаешь, правда же?
— Вздор! Но ты милый. Пока. Позвони мне.
Она повесила трубку и вздохнула. Гос-с-споди! Затем улыбнулась. Он хороший парень, этот Джули. Смешно, но сейчас она чувствовала себя намного лучше. И голодной. Было бы замечательно, подумала она, приготовить завтрак. А затем съесть его в постели. Но потом она вспомнила, что должен прийти сын Пеллегрино и отремонтировать кондиционер. Ей бы следовало подкрасить губы.
Квартира Алессандро Гаспаре Пеллегрино, эсквайра, в прошлом из Флоренции (Италия), Восточного Бронкса, отеля «Куинз Плаза», а в настоящее время — с 64-й Ист-стрит, имела куда меньше общего с квартирами, расположенными одним или двумя этажами выше, чем с квартирой любого concierge, portinaio или hausmeister на добрых три тысячи миль от его правого локтя.
В ней было то, что есть во всех подобных жилищах: окно, отделявшее (или соединявшее?) сиянье улицы и мрак помещения. Из нее так же, как из любой такой человеческой конуры, открывался беспрепятственный вид на «ворота риска» — в данном случае, на узкий, зажатый между стен проход, которым пользовались кошки, разносчики телеграмм и человек, считывающий показания газового счетчика. И, наконец, в ней был Алессандро Гаспаре Пеллегрино собственной персоной, который, в равной мере уважая пышность и абсурд, почти постоянно сидел у этого окна в надежде, что однажды кто-нибудь — кот, разносчик, газовщик, все равно кто — признает в его позе возмутительную пародию на ученость святого Иеронима. Пеллегрино казалось справедливым предложить ключ к этой шараде, поэтому на выступе окна он поселил — не совсем льва, но блестящую черную керамическую пантеру.
На большом столе, под руками, лежали предметы, к которым Пеллегрино обращался в течение дня. Там были книги — труд о колониальной бактерии, работа об утопических обществах и полный муниципальный свод законов города Нью-Йорка, который, как полусерьезно считали, он заучивал наизусть. Там были также нож и два яблока на тарелке, коробка грубых черных sigari toscane, вонючих итальянских сигар, недовязанный серый носок и, наконец, его сын, наклонившийся над тарелкой и насыщавшийся так изящно и целеустремленно, как молодая черная лиса.
— Ах, figlio mio, figlio mio, — бормотал Пеллегрино в тональности похоронного плача.
— Что случилось? — спросил мальчик, успокоенный знакомым музыкальным стилем отца. Он чувствовал, что не было нужды поднимать глаза или прерывать поглощение пищи.
— Что случилось? — повторил Пеллегрино. — Ничего. Un bel'niente. И чем меньше я имею, тем меньше я хочу. И чем меньше я хочу, тем больше я получаю. Это парадокс, Вито mio. А парадоксы — не для молодых, они для стариков, как и вязанье. Они — способ времяпрепровождения.
— Ты заказал масло? — спросил Вито.
— Нет. Зачем? Сейчас лето. Кому нужно масло летом? Ах, масло, оливковое масло из Лигурии, первой выжимки. — Он причмокнул. — Я клянусь тебе, Вито, это похоже на… Его можно пить, оно получше кока-колы.
— Папа, — мальчик, Вито, поднял глаза и уставился на отца сквозь длинные черные ресницы. Его лицо было живым, хитрым и настороженным, как морда лисы.
— Папа, — сказал он, улыбаясь, со следами молока на губах, — ты сумасшедший.
— А ты счастливый, — сказал Пеллегрино ядовито. Если бы я был нормальным, тебе бы Бог помог.
— Ты на меня рассердился?
Пеллегрино поднял руку в жесте, символизирующем мир. Он не сердился.
— Я заказал масло, — сказал он. — А тебе бы лучше оторвать зад да пойти отремонтировать эту штуку. Возможно, она не догадалась повернуть кнопку вверх или вниз. М-м-м! Что за женщина! A madonna. Che coscie! Так говорят римляне. Что за бедра! — сказал он. — Вито, посмотри на меня!
