— Я сейчас. Подождите. — Она сказала это торопко, испуганно, она почти вскрикнула, и Вадим вздрогнул.
Скрипнула и замерла под ногой половица, Вадим стоял, замерев, и ждал ее прикосновения или слов.
— Ты где? Эй? — позвала она, и по интонации, с которой были сказаны эти слова, он понял, что она улыбается. — Ну, что молчишь?
— Я здесь.
— Где? — шепотом повторила она.
Он понимал, что сейчас ему нужно найти ее руку, пожать ее, сказать что-нибудь хорошее, пока они одни и пока она ждет. Но он лишь переступил с ноги на ногу и, сглотнув слюну, подступившую к горлу, тоже шепотом ответил:
— Здесь.
Она дотронулась до его плеча, он поймал ее руку и хотел поцеловать горячие быстрые пальцы, пахнущие сеном и молоком, но она отдернула их и сказала:
— Держи кружку. Ну? А то разольешь. — И засмеялась тихо, словно про себя.
Вадим взял кружку, снова, теперь уже нечаянно коснувшись ее руки, и слепая горячая волна опять захлестнула его.
— Ну вот, — сказала она, смеясь, — теперь пей. Вкусное?
— Вкусное.
— Хочешь еще?
— Хочу.
— Давай налью. А вам, что там, в отряде, не дают молока?
— Дают. Только оно из молокопровода.
— Ночкино лучше. Ведь лучше, правда?
— Лучше. — Он вытер губы. — А ты сама почему не пьешь?
— Я потом. Кружка ведь одна.
— Давай из одной, по очереди.
— Ладно, пей один. Я не очень-то и люблю его. Особенно парное. — Она говорила еще что-то и еще, и в голосе ее слышалась нежность, и именно поэтому он не осмеливался даже поднять свободную руку и коснуться ее щеки или волос.
Стукнула калитка, и на крыльце послышались шаги.
— Это мама, — шепнула она, провела ладонью по его плечу и вздохнула.
Вошла мать, поставила что-то возле порога и прислушалась.
— А вы что это в темноте-то? — спросила погодя.
Она стояла в дверном проеме, едва синевшем в темноте. Они ее видели, а она их нет. Она лишь слышала их дыхание. Они молчали, словно застигнутые врасплох.
— Или так молоко слаще? — снова сказала, не выдержав их молчания; это походило уже на сговор и не просто настораживало, а пугало мать.
— Слаще, да, — обиделась Галя.
— То-то, вижу, как возле меда вьетесь. — И вздохнула.
— Спасибо за молоко. — Он протянул Гале пустую кружку, и снова они соприкоснулись руками. — Мне пора. Спасибо. Извините...
Мать щелкнула выключателем и прошла мимо них, даже не взглянув на дочь, но возле двери, неумело обитой войлоком, остановилась. Вспыхнувший свет ослепил Галю и Вадима и выхватил из темноты горбатую, лопнувшую вдоль лавку, застеленную полиэтиленовой пленкой, ряд белых банок на ней, накрытых марлей, зеленое эмалированное ведро, висевшее на медной цепочке, несколько разнокалиберных чугунков внизу возле маленькой двери в чулан, стену, такую же темную и растрескавшуюся, как и горбатая лавка, белесую паклю, в некоторых местах вывалившуюся из рассохшихся пазов и свисавшую вниз будто обрывки изъеденной мышами веревки, косу на свежем еловом косье и такие же новенькие грабли в дальнем углу.
— Да уж зашел бы. — Мать засунула руки под фартук и усмехнулась. — Небось не хочется уходить-то?
— Извините, но у нас распорядок... дисциплина...
— Что ж вы в армии, что ли?
— Да, это, пожалуй, немного похоже именно на армию. Поэтому и называемся мы бойцами студенческого строительного отряда.
— Да уж по всему видать — боец.
Чувствуя, что краснеет сильнее и сильнее и боясь, что вот-вот начнет краснеть и Галя, он торопливо и неловко попрощался и вышел из сенцев на улицу. Отойдя от дома шагов двадцать, свернул со стежки, спрятался в кустах акации, которая обдала его душным запахом листвы и росой, и долго смотрел на освещенные окна, низко сидевшие под громоздкой, будто косогор, черной крышей.
Через неделю он подкараулил Галю на глухой полузаросшей тропинке возле речки, когда она носила в баню воду.
— Пусти, — сказала она низким грудным голосом, таким непохожим на тот, который
слышался в его памяти все эти дни. — Ну? Сказала ведь!
Тогда он опустил ее руки, поднял брошенные на землю ведра, зачерпнул воды и понес их на гору, где виднелась баня с зеленой ветхой крышей и черными стенами, казалось, насквозь пропитанными многолетней копотью, с маленьким низким оконцем, косо смотревшим вдаль, с высокой завалинкой, обложенной плоскими камнями, видимо, принесенными с реки, и старыми ржавыми лемехами от тракторных плугов, чтобы землю не разгребали куры, не буровили и не уносили под гору дождевые и талые воды.
— Вот увидит мать — пропрет. Так и знай. Думаешь, она слепая, не видит ничего?
— Я думаю о тебе.
— Обо мне... Не обо мне ты думаешь.
— А о ком же?
— А о себе. — Сказала она это вроде бы нехотя, насмешливо; он ничего не ответил, он понял, что она здесь одна, что послушно идет за ним и что о матери просто играет словами.
В бане было сумрачно и тихо. Пахло березовыми вениками и старыми стенами.
— Пусти, сейчас бабушка придет, — сказала она все тем же насмешливым тоном, когда Вадим, поставив ведра, обнял ее сзади за плечи.
— А если не придет?
— Придет.
Вадим снова хотел обнять ее, но на этот раз она с силой оттолкнула его. И улыбнулась. Он отступил на шаг и сел на прохладную лавку. Галя села рядом, сказала, глядя в низкое оконце, в которое была видна лишь заросшая травой луговина с разбросанными по ней черными обгорелыми кирпичами и белыми лобастыми камнями:
— Второй раз видимся, а ты уже обниматься лезешь. И не стыдно?
— Нет, не стыдно.
— Привычка такая?
Он усмехнулся, но ничего не сказал.
— А может, ты дверь перепутал?
Галя откинула волосы и посмотрела ему в глаза.
— Дверь я не перепутал. Уж это точно.
— Ну, смотри.
— Ты разговариваешь почти совсем как твоя мать.
— Что, нагнала она на тебя страху?
— Ты знаешь, пожалуй, да. — Он засмеялся.
Помолчали. Слышно было, как шуршала в углу в старых вениках мышь, как кричали ласточки и стрижи, изредка мелькая в ослепительно голубом квадрате окошечка, стремительно гоняясь за мошкарой, как тикали в старых стенах жуки-часовщики; Вадим вспомнил, что точно такое же тиканье он слышал в сенцах, когда Галя угощала его молоком, когда они были одни, окруженные непроницаемой черной тишиной надвигающейся ночи.
— В клуб-то почему не приходишь? — спросила Галя.
— Устаем.
— Ну уж?
— Устаем, точно. Ведь дотемна работаем.
Теперь она усмехнулась. Сказала:
— А ваши бывают.
— Это самые лодыри.
— Они здорово танцуют, прямо загляденье. Наши так не умеют.
