Да, мне не стоило говорить те слова, но я был зол и не думал о том, что они могут оскорбить её до глубины души. Я попросил у неё прощение, но она ничего не ответила, лишь удостоила лёгкого, почти царственного кивка. И продолжила злиться на меня.
Глава 20
Марина
Иногда в жизни происходит то, что иначе, чем чудом назвать нельзя. Чудо не поддаётся логике. Оно просто случается. Случается вопреки. Вопреки здравому смыслу, вопреки законам мироздания. И ему совершенно безразлично, верят в него или нет. Оно происходит неожиданно, но всегда своевременно.
Появление мужчины и ребёнка из моих снов в торговой аллее магазина можно было бы списать на разыгравшуюся фантазию или прогрессирующую болезнь, но сам факт, что они меня узнали, красноречиво указывал обратное.
Детали из сновидений совпадали с реальностью, но даже не это меня удивляло, а ощущение, что и мужчина, и ребёнок мне близки. И я бы сделала всё что угодно, чтобы их не потерять. Безрассудный шаг — отправиться в чужой дом, не пугал. Пугало то, что я могу их больше никогда не увидеть.
Квартира, куда мы приехали, вопреки моим ожиданиям, не вызвала никаких эмоций. Я полагала, что на меня с порога нахлынут воспоминания, и я наконец разберусь, что связывает меня с Лисёнком и Максимом. Ни расположения комнат, ни меблировка не казались знакомыми, но зато, когда мне требовалась какая-нибудь вещь, я странным образом предугадывала, где она находится. Со стороны могло показаться, что я неплохо ориентируюсь в квартире, будто я в ней не в первый раз. И только когда обнимала Лисёнка, я чувствовала, что моё место именно здесь, здесь мой дом.
Семейная фотография на полке в гостиной дала ответ на вопрос, почему Лисёнок и Максим узнали меня. С женщиной, запечатлённой на ней, мы были похожи как две капли воды. Но объяснить мне, почему память хранит её воспоминания, которые долгое время я воспринимала как собственные, не смог бы никто.
Если быть честной, я сама начинала сомневаться в их достоверности. Если Максим из воспоминаний смотрел на меня с любовью и нежностью, то в глазах настоящего читались настороженность, недоверие, боль. Когда на меня обрушилась его неконтролируемая ярость, я растерялась и испугалась. Его лицо, перекошенное гневом, пальцы, стальной хваткой, сжимавшие плечи, багровые пятна, оставшиеся после, убеждали меня в том, что Максим может быть несдержанным и грубым. Я пыталась вспомнить, что могло его так вывести из себя. Неужели фраза про запонки, внезапно пришедшая на ум? Золотые запонки с чёрным агатом… Я вспомнила, как покупала их, с каким трепетом принимала бархатную коробочку из рук продавца, как постоянно нащупывала её в кармане, боясь выронить. А потом я спешила к Максиму, подгоняемая его окриками. А потом я упала. Не я… Та женщина, очень похожая на меня.
Несомненно, она любила Максима, и то тепло в сердце, которое я чувствовала временами при взгляде на этого мужчину, вероятно, было отголоском её чувств. Я пыталась составить собственное мнение об этом человеке. В целом поведение Максима пугало и отвращало. Ничто не может оправдать грубость и жестокость: как бы ни было человеку больно или плохо, он не вправе причинять боль другим.
Его образ не красило и то, что он быстро утешился в объятьях другой женщины. Они вели себя так словно супруги, прожившие вместе десяток лет, когда от романтики не остаётся и следа, но люди становятся родными. Я убеждала себя, что мне просто обидно за ту Марину, но невыносимо горько было отчего-то мне.
Из положительных качеств Максима я смогла назвать себе только одно: он очень любил сына. Редкий отец так заботится о своём ребёнке.
Несколько дней прошли под неусыпным взором Елены Филипповны, матери Максима. Чем бы я ни занималась, я натыкалась на её изучающий взгляд. Со мной она была вежлива и не задавала никаких вопросов, но я чувствовала нутром, что ей не даёт покоя загадка моего появления. Иногда она будто невзначай говорила о каких-то семейных событиях, упоминала родственников, но при этом зорко отслеживала мою реакцию. Как-то она достала альбомы, расположилась на диване и подозвала меня:
— Мариночка, тебе же интересно посмотреть фотографии за тот год, что тебя с нами не было?
Лисёнок, игравший на полу в железную дорогу, тут же подскочил к ней и, нырнув под её руку, приготовился смотреть снимки. В основном это были фотографии из садика.
— Смотри-ка, как красиво — и учёный, и принц, и художник! Чего только сейчас не придумают! А раньше что было? Посадят — ручки на коленки или во дворе возле куста снимут.
Лисёнок с удовольствием комментировал фотографии, рассказывал про море и дельфинарий, тыча указательным пальчиком в страницы альбома. Риты не было нигде, к моему большому облегчению.
Постепенно женщина перешла к детским фотографиям Максима. «Ты только посмотри, какой хорошенький был!» Был — со злорадством подумала я. На общих студенческих снимках кое-где попадалась Марина. Значит, они учились вместе — вывод был очевидным. После свадебного альбома Елена Филипповна подсунула мне потрёпанный альбом с детскими фотографиями Марины. Я вспомнила ощущение, которое вызвали альбомы в Гальцево. Отторжение. Сейчас мне было просто любопытно. Марина казалась мне по духу более близкой, чем я сама. Эта мысль звучала дико, но зато точно описывала мои впечатления. Елена Филипповна могла бы сказать, что её замысел провалился, если бы я не вздрогнула, взглянув на фотографию мужчины:
— Это твой отец, — сказала она, не сводя с меня глаз.
Я кивнула. Я его узнала. Да, это был мой отец. Мой и погибшей Марины. Он выглядел значительно моложе, чем на фотографии из Гальцево, но нос неправильной формы, должно быть, не раз травмированный, и непослушная рыжая шевелюра, придающая лицу молодцеватый вид, не оставляли сомнений. Его внешность отличалась яркой индивидуальностью, и просто не могло существовать двух настолько похожих людей.
Не знаю, что удалось Елене Филипповне прочитать на моём лице, но никаких вопросов она не задала: ни сразу, вероятно, из предосторожности, потому что Лисёнок крутился рядом, ни после.
В любом случае я должна благодарить её, что одна загадка разрешилась. Из нашего с Мариной отца хорошего семьянина не вышло. Из её семьи он ушёл, когда она была мала, но не настолько, чтоб не запомнить его и прощальный поцелуй. А в Гальцево он сразу открестился от женщины, гревшей его постель, когда узнал о её беременности.
Общий отец был объяснением нашего поразительного сходства с Мариной. Но то, почему я воспринимала фрагменты её жизни как собственной, а единственный эпизод из своей вспомнила только под гипнозом, так и оставалось задачей, не имеющей ответа.
Единственный человек, который мог бы мне помочь, находился в этом же городе. Без него я не смогу разобраться в мешанине чувств и мыслей.
Тем же вечером за чаем на кухне у Паши я думала, как хорошо, когда есть место, где можно даже в полном молчании чувствовать себя уютно и спокойно, где можно греть руки о чашку и смотреть, как в ней плескается долька лимона. Паша не торопил, ждал, пока я соберусь с мыслями. А я даже не знала, с чего начать. Я не хотела быть голословной и позаботилась о доказательствах. Улучив время, когда Елена Филипповна закрылась в ванной, я вытащила из альбома фотографию отца и несколько фотографий Марины. Так и не подобрав слова, я достала из сумки одну фотографию и с вопросом «кто это?» положила перед Павлом.
— Ты, — мельком взглянув, ответил он, но потом, вероятно, подумав о смысле моего вопроса, засомневался, подтянул фотографию ближе к себе. С минуту я наблюдала, как его взгляд скользил по чертам лица на снимке, а потом он откинулся на спинку стула и покачал головой:
— Нет, это не ты.
— Не я. Это Марина. Жена Максима.
Я разложила перед Пашей остальные фотографии Марины, чтоб он убедился, что в нашем сходстве виновен отнюдь не ракурс.
Заметив, что моя рука снова исчезла в недрах сумки, Паша усмехнулся:
