безмолвие было ему ответом. Холодея от ужасного предположения происшедшего, юноша вторично просипел: «Сте-е-елла!…»
Томительные секунды тянулись часами…Прелестные спелые губы пострадавшей, к коим не смел прикоснуться ни один смертный, нежданно-негаданно дрогнули в озорной милой улыбке, обнажая два изумительно ровных жемчужных ряда зубов, и девушка пушкинской царевной, очнувшейся от летаргического сна, блаженно и томно произнесла:
– Боже! Как хорошо!
– О-о-о! – в изнеможении выдохнул спасённый Юрий, обессиленно падая близ своей повелительницы.
Так они пребывали в недвижимости и забытьи, вне времени и пространства, переживая негу молодости, окутавшую их, и доступную исключительно им двоим. И взирая на них с вышины, ангелы полагали, что на пушистой перине Матушки-зимы возлежат наисчастливейшие во вселенной возлюбленные, приходящие в себя после неизъяснимых мгновений высшего наслаждения.
Первой очнулась Стелла. Она встрепенулась пташкой, запутавшейся в силках, и расслабленно попросила: «Юрочка, помоги мне…» Кондрашов без промедления захлопотал, засуетился вокруг девушки, озабоченно справляясь о её самочувствии. Но стоило ему, утопавшему по пояс в снежной целине, поднять Кораблёву, прикинувшуюся беспомощной Лисой Патрикеевной, на ноги, как она с лукавым смехом бросилась к избушке.
Пока облапошенный простофиля вставал на лыжи, разыскивал палки, студентка оказалась уже на полдороге к цели. Юрий настиг плутовку лишь у самого крыльца, и в домик они вбежали нога в ногу. Тогда как Виктор и Марина ковыляли где-то по равнине.
3
– Наша взяла! – ликовала Стелла в тесной прихожей, расстёгивая замок-молнию на одежде.
– Лихо мы их кинули, – по-мужски степенно солидаризировался с ней Кондрашов, принимая от неё курточку, шапочку и размещая
их на вешалке.
Стелла сняла верхнюю одежду и стояла перед Юрием в спортивных брючках и легкой кофточке. Светлые пряди её волос рассыпались в живописном беспорядке. Она принялась укладывать их посредством заколок на затылке, открывая тем самым нежно рдевшие ушки и изящную шею, отчего выражение лица и фигурка красавицы приобрели особенно хрупкий и доверчивый вид. Экспромтом созидая причёску, Кораблёва закинула руки назад и кверху, и невольно элегантно выгнула свой стан.
Юноша, находясь в шаге от неё, в сиянии солнечных лучей различил сквозь ажурную ткань кофточки силуэт упругой девичьей груди, всё ещё учащённо вздымавшейся после быстрого бега, темнеющие очертания сосков и отдельные детали лифчика. Фибры его мужского существа по-звериному обострились, и он ощутил, что тело Стеллы источает едва уловимый аромат пикантного, дразнящего и свежего, будто сок берёзы в апреле, женского пота. Кондрашов почувствовал, что в подложечной области у него что-то тревожно и сладостно заныло, опускаясь всё ниже и ниже; во рту пересохло, неуёмный жар ударил в голову и вскружил её, а конечности охватила мелкая дрожь, какая случается в приступе тропической лихорадки.
В данном месте повествования сама собой напрашивается назревшая ремарка, требующая пояснения о том, что Стелла была, что называется, во вкусе юноши во всех отношениях. В том числе, извиняемся за выражение, и в плотском.
Тело Стеллы…Вот тут Кондрашов незамедлительно гнал прочь вульгарные помыслы, возможно, уместные в иных случаях. По отношению к любимой, он не воспринимал её плоть как самоцель. Природная составляющая девушки являлась для него одним из желанных средств выражения её прекрасного светлого и чистого образа.
И, тем не менее…Обличье Стеллы тоже неудержимо влекло и покоряло юношу. В том числе и с точки зрения сугубо анатомической и телесной, понимаемой как наполненность женщины естеством. Кондрашов отнюдь не являлся поклонником западных топ-моделей типа Линды Евангелисты, Клаудии Шиффер или Синди Кроуфорд, астеническим телосложением напоминавших ему истощавших прожорливых акул. Вместе с тем, он далёк был от восторга при виде раздобревшей женской плоти. Та же Даная Рембрандта или кустодиевские толстушки рождали у него ощущение несварения в желудке. Стелла же воплощала собой, как выражаются тихопомешанные рыбаки, поймавшие жор на утренней зорьке, «самое то!»
Она была не полной, но и не худышкой, не дылдой, но и не миниатюрной. Всё в её фигуре, сложении, телесной «консистенции» оказалось гармоничным и соразмерным. Она являла собой идеальное воплощение «золотой меры». И вот в сей наполненный до краешков женской субстанцией божественный сосуд Господь, сверх того, добавил ещё капельку олимпийского нектара. И от этой благодати тело его посланницы приобрело совершенно потрясающую манкость и бесподобную упругость, кои возбуждали и будоражили чувства мужчин, трансформируя их в беспредельные желания полусумасшедших.
И двуногим самцам vulgāris 11 не терпелось задеть, прикоснуться, потрогать, облапать, прижаться к реальному воплощению мужской мечты; привлечь её с неприкрытой животной страстью. И даже самодовольные и пресыщенные до приторности и циничные до крайности Дон Жуан и Казанова, лицезрея Стеллу, пали бы ниц и восхищённо простонали бы: «Богиня! Солнцеподобная! Несравненная!»
Вот и Юрий, при том, что он боготворил Стеллу и в самых смелых грёзах не заходил слишком далеко, оказался всего-навсего неопытным, бестолковым, молодым…шалопаем мужского пола. И стоило ему по воле обстоятельств погрузиться в стихийно возникшую провоцирующую обстановку, как вековые дремучие инстинкты начисто отключили его сознание, этическую выучку, социальную дрессировку. На него нашло кратковременное затмение. Он сошёл с ума, рехнулся, тронулся умом, сбрендил, свинтился, слетел с катушек, впал в состояние патологического охмурения, – назовите это как хотите сами…
И тогда загипнотизированный молодой мужчина рефлекторно
провёл неверной рукой по кофточке, по тому самому месту, где запретно стояли торчком, где табуировано бугрились сладкие холмики его заветной женщины…
От души смеявшаяся Кораблёва не сразу и осознала, что же всё-таки произошло между ними, настолько импульсивен был поступок Кондрашова. Медленно-медленно выражение веселья на её лице исказила гримаса гнева, щёки вспыхнули негодующим румянцем, и она уже занесла руку для того, чтобы нанести хлёсткую пощёчину сальному пакостнику…Но в решающий миг что-то остановило её. Стелла с маской отвращения на лице отшатнулась от Кондрашова, как от похотливого блудника, и брезгливо бросила ему: «И…этому…я…доверилась!»
Вот в данной фазе развития событий Юрий и сорвался. То ли оттого, что в нём прорвало гнойный пузырь сомнений и мучений последних недель…То ли от ужасающего проявления его низменной и гадкой похоти…То ли столь уродливо прорезалась его обывательская ревность…Да что там рассуждать? Важен итог. В этой точке падения Кондрашов превратил ситуацию в неисправимую.
Окончательно втаптывая себя в грязь, молодой тракторист заорал базарной бабой на торговой площади, взревел пьяным балаклавским биндюжником, брызгающим противной слюной, заверещал выжившей из ума сутяжной старухой из коммунальной квартиры, истерично запричитал замухрышкой-женой, застукавшей изменника-мужа с роскошной павой-любовницей:
– Ну да!…Конечно!…Ещё бы!…Кто мы такие?…Нищета! Дерёвня! Подошва человечества!…Скотина необразованная!… Трактори-ист!…Жук навозный!…
И не находя иных слов и вариантов поведения, Кондрашов опрометью кинулся наружу, едва не сбив на пороге Шутову, и столкнув с крыльца «рассупонившегося» от ласкового январского денька Кропотова.
4
Между Кондрашовым и Кораблёвой всё было кончено: счастливое прошлое безвозвратно миновало, в тоскливом настоящем не хотелось существовать, беспредметное пустое будущее не хотелось впускать. С той достопамятной прогулки Юрий
