знать, если что-то чувствует».
Тоска лилась через край. Я смотрел на это сообщение несколько минут. «Неглупая» …, да кто ж ее знает?! Если она такой крутой психолог, как строит из себя, то давно должна понять, что нравится мне! Хотя, может она просто таким образом дает знаки, мол, иди-ка ты, Максим, куда подальше? О, наверное, нет ничего хуже любовных сомнений.
«Что ж, спасибо… Теперь я пойду спать».
«Стой!»
«Стою».
«Ты не пообещал мне кое-чего».
«И чего же?»
«Пообещай, что не будешь себя накручивать».
«Постараюсь. Но я привык быть с тобой откровенным, так что скажу, что именно этим я и буду заниматься половину ночи».
«Так, тогда ты не идешь спать. Или грусти здесь, или не грусти совсем».
Мне вдруг очень сильно захотелось послать ее на три известные буквы.
«Понимаешь, если я начну грустить здесь, плохо может стать тебе. А я не хочу, чтобы тебе было плохо… Я могу сорваться и сказать какую-нибудь ненужную вещь, за которую ты меня потом возненавидишь».
«Ой, зря я подняла всю эту тему. Прости…»
«Ничего».
«В таком случае доброй ночи, Максимка».
«Пока».
Я запрокинул голову назад и тяжело вздохнул. Мысли разрывали мозг; успокоиться и настроить себя на лучшее не было никакой возможности. Да и желания тоже, если честно. Я вдруг понял, что это слишком сильно похоже на то, что было между мной и Катей. Слишком сильно…
На глаза попалась желтая книга мягкого переплета, надпись на которой гласила: «Страдания юного Вертера» …
…Постепенно перед глазами все поплыло и передо мной вновь возник прожектор, закрывавший своим светом лица почти всех слушателей. Она все еще смотрела на меня, а я просто не знал что делать. Просто не знал.
***
Я смотрел через большое окно на снующих в предвечерней суете людей. Кровавые лучи закатного солнца плавили окна домов и облизывали их серые стены. Пушистые, похожие на комья шерсти, облака хаотично разбросаны по небу; и угасавшее солнце в последний раз окрашивало их в розовые и персиковые оттенки. День медленно догорал.
– Ты пойдешь на мое выступление? – спросил я Щеголева, переводя взгляд с улицы на него.
Он сидел напротив меня и ел небольшой сэндвич – две булки, котлета и кетчуп. Перед ним на красном подносе лежали еще три таких же.
– Да я хз.
– Ну выпьешь там, потанцуешь.
– Я не пью.
У Щеголева была своеобразная паранойя на этот счет. Его отец, как известно, любил выпить. И пусть он не делал с сыном таких ужасов, каких делала со мной моя мать, Иван все равно раз и навсегда зарекся не пить. И действительно, в свои восемнадцать лет он ни одной, даже самой маленькой капли алкоголя не брал в рот (если не считать той пивной пенки в четырнадцать лет). Он ужасно боялся, что, однажды попробовав, не сможет остановиться и непременно сопьется. «Если бы я знал, что потом не захочу пить, я бы, конечно, попробовал», – говорил он. И кто бы что ему ни объяснял, даже с научной точки зрения, дескать, от одного бокала шампанского тебе ровным счетом ничего не будет, Щеголев никого не слушал.
– Ну… тогда поешь?
– Посмотрим-посмотрим. Напишу я тебе.
– Окей.
– А как там у тебя с Дашей? Общаетесь? Она пойдет?
– Да как… – Я слегка ударил по столу. – Нормально. Вроде. Общаемся. Она пока точно не знает, но вроде пойдет.
– А может не пойдет потому что с тем одногруппником будет? – засмеялся он.
– Да ты надоел так шутить уже, – с досадой сказал я.
– Ладно-ладно, прощаю. Так что у вас там с ней?
– Да ты думаешь я понимаю? – я медленно вздохнул и снова отвернулся к окну. Солнце обжигало, резало глаза, но в то же время нескончаемо манило, как когда-то манило Икара.
– С одной стороны знаки внимания, а с другой тотальное непонимание, что она мне нравится. Я в «VK» ей чуть ли не серенады любовные пою, а ей плевать.
– Да слышал я твою песню.
– Ну вот. Порой мне кажется, что я просто сгорю.
– Ну так может ты уже признаешься ей? Подошел, уверенно взял за руку и сказал.
Я смолчал, смотря на то, как закат царапает асфальт. Какой ты глупый, Ваня, думал я. Какой ты простой.
– Ладно-ладно, хорош уже депрессировать. Ты же пережил тогда отказ Кати.
Я снова смолчал. В голову вновь начали лезть эти чертовы воспоминания. Пережил…
– Ну так может ты все-таки признаешься Даше? Типо… а что еще делать остается? Или признавайся, или вообще перестань с ней общаться.
– Легко сказать… Знаешь сколько парней она отшила? Очень много. Я могу вспомнить только пятерых, а их намного больше. И почти со всеми она перестала общаться после этого. А если она перестанет со мной общаться, я просто окончательно дойду до ручки, – в голове мгновенно возник образ пистолета, лежавшего дома в ящике. – Гм, или чего еще похуже.
– Ну блин, я не знаю тогда. Просто я тебя не понимаю, ты чуть ли не каждый день меняешь свое отношение к ней. То «ой, моя любимая», то «я ее не понимаю, что с ней происходит, хочу умереть», то «да пошла она на…». Определись уже.
– Да давно я определился. Я понимаю, что я должен ей сказать, но все равно не могу найти силы.
– Ну скажет нет, так найдешь другую.
Я перевел на него взгляд. Он говорил совершенно серьезно. Какой же Ваня кретин. Он ведь ничего не понимает. Какой же он простой.
– Легко сказать, – пробурчал я.
– Я тут поговорку очень в тему вспомнил: «Готовься к худшему, надейся на лучшее». Тебе точно надо ей все рассказать, иначе ты сойдешь с ума, но если ты будешь готовым к худшему, то хотя бы не так плохо потом будет.
Я взял картофель фри и макнул его в густой сырный соус. Жаль, что курить здесь нельзя.
– Да ты даже представить не можешь насколько сильно я боюсь ей сказать о своих чувствах! Даже несмотря на то, что я отлично понимаю все, что ты мне говоришь. Я хочу сказать, но…
– А девушки тебя не хотят, – посмеялся он неожиданно.
Я кинул на Щеголева злобный взгляд.
– Чего ты сказал? Поговори мне еще тут.
– Ну Катя, как видишь, мою теорию доказала.
Меня как ножом по сердцу резанули. В один миг я понял, что в сущности и друга-то даже у меня нет. Разве могут так поступать друзья? К сердцу подкатило бешенство, а к горлу матерные слова. Я в исступлении вскочил так резко, что
