Глеб бросаться следом не стал. И я была ему за это благодарна. Главное я услышала, но теперь у меня не было ни единого намека на какие-либо эмоции. Я просто смертельно устала от происходящего.
А может, просто научилась быть апатичной к тому, что не заслуживало и капли моего внимания.
А цена за это уже была заплачена, и теперь я могла просто сделать то, в чем так нуждалась.
Еще один шаг вперед.
– Ты что, совсем дура?!
Глеб накинулся на стоявшую перед ним женщину – или скорее исчадие ада – как только Оля скрылась за дверьми подъезда. Не хотелось устраивать сцену при жене: ей и так досталось во всей этой истории. И Оля совсем не заслуживала того, чтобы ей навстречу из кустов выпрыгивала то ли его любовница, то ли псевдо-любовница… это сейчас было не так уж и важно. Главнее было то, что Божена совершенно явно не понимала человеческого языка. Ну никак. А значит – пора было переходить к куда более действенным мерам.
О, Глеб знал, что хотел бы сейчас с ней сделать. Изнутри поднималось желание убивать, от которого даже дрожали в нетерпении руки. Никто и никогда еще не доводил его до такого! Он и сам не знал, что способен испытывать подобное чувство кровожадности. Но когда увидел, как переменилось лицо Оли, как ее задело появление рядом этой умалишенной – понял, что за жену, за каждую ее слезинку, похоже, действительно способен убить.
– Я. Тебя. Спрашиваю, – отчеканил угрожающе, стальной громадой надвигаясь на женщину, застывшую напротив него, как статуя. – Ты настолько больная, что приперлась сюда, к дому моей жены, в именины моего сына, чтобы тыкать в меня этим?!
Теперь уже он потряс перед ней несчастным тестом, и скривился от мысли о том, где этот тест вообще побывал перед тем, как она принялась тыкать им прямиком ему в лицо.
Раздался треск – в его мощных пальцах тест раскололся напополам. И то же самое он с удовольствием сейчас сделал бы и с самой Боженой!
Только вот беда: за убийство, пусть даже с целью избавления общества от неадекватных личностей, грозил срок. А сидеть из-за этой дамочки ему вовсе не улыбалось.
Но припугнуть ее основательно все же не мешало.
– Чего молчишь? – поинтересовался он с кривой, пугающей улыбкой, продолжая теснить женщину к ближайшему дереву.
– Глеб, я не понимаю! – драматично возопила он, глядя на него испуганными, расширившимися глазами, и этот страх, исходивший от нее, словно подпитывал его изнутри. – Мы ведь любили друг друга! Почему ты так со мной разговариваешь?!
Услышав такое, он запрокинул голову назад и захохотал – отрывисто, резко, презрительно. Надо же было в такое вляпаться! И как только у нее ума хватало воображать там себе что-то о любви? А впрочем, ума-то ей как раз и не хватало, иначе не вела бы себя так, не преследовала его, как полоумная.
– Разговариваю с тобой ровно так, как ты заслуживаешь, – отрезал он и удовлетворенно хмыкнул, когда Божена врезалась спиной в дерево и тоненько взвизгнула.
Его пальцы, все это время чесавшиеся в желании ее прибить, все же потянулись к тонкому, изящному горлу… Он невольно остановил на нем свой взгляд: что и говорить, Божена была хороша – но только внешне. Никакие формы, никакая красота, не могли, как оказалось, заменить всего того, что было в Ольге. Всего того, что он так глупо, бездумно потерял.
Ее любовь. Ее тепло. Их разговоры за ужином. Игры с Тео. Общий дом…
Глеб прожил с женой несколько лет, но только теперь понимал, какой же в ней заложен стержень. Какое чувство собственного достоинства. Какая сила…
Он унизил ее, предал, растоптал. А она восстала, как феникс из пепла, и стала казаться ему еще прекраснее, еще желаннее. Теперь он не просто ее любил – он ею восхищался. Но делать это отныне мог только со стороны…
И за все это мог благодарить лишь себя самого. Он не снимал с себя этой вины, но весь его гнев, вся его боль, вся его обида сейчас сосредоточились в одной-единственной точке – там, где под его пальцами бился пульс чужой жизни…
– А теперь слушай внимательно, милая, – издевательски выделив последнее слово, пропел Глеб и слегка сомкнул пальцы на ее горле – не столько причиняя боль, сколько желая припугнуть. – Увижу тебя еще раз рядом с моей женой или сыном – и тебе будет больно, очень-очень больно.
Он чуть сильнее сжал пальцы, ощущая, как частит ее пульс, ласково добавил:
– А ты ведь не хочешь, чтобы с нашим, как ты говоришь, ребеночком, что-то случилось, правда? Вот и не будь дурой – держись подальше от моей семьи!
Буквально прорычав последние слова, он разжал пальцы, буквально отбрасывая от себя ее голову, от чего та легонько стукнулась о дерево. Глеб не был уверен, что из этого издало при столкновении глухой звук: само дерево или пустая черепная коробка Божены. Позволяя ей наконец вдохнуть полной грудью, для абсолютного понимания ситуации он добавил:
– И мы, конечно же, еще непременно проверим, насколько он вообще «наш». Я приду к тебе, как только придет для этого срок – можешь даже не сомневаться. А до той поры… исчезни из моей жизни ко всем чертям, или я помогу тебе это сделать. Ясно?!
Она вздрогнула от его окрика, захлопала полными губами, как выброшенная на берег рыба, но ничего не сказала в ответ. Лишь сорвалась с места, как взбесившаяся лошадь, едва он отступил, давая ей свободу.
С горькой, презрительной усмешкой Глеб провожал ее глазами, пока она не скрылась из поля зрения.
Как же поздно он все понял… как безнадежно поздно.
* * *
Дни шли один за другим, слипаясь, словно куски теста, в одну пресную, однообразную массу.
Глебу казалось, что он застрял в каком-то бесконечном дне сурка, где все происходило по кругу: дом-работа-дом. Иногда он разнообразил эту рутину звонками жене, но не смел слишком часто беспокоить Олю: чувство вины перед ней давило и уничтожало. Глеб рассудил, что должен хоть на какое-то
