хотел, кажется идиотской. Глупой забавой.
Пуля, предназначенная для него, срикошетила в меня, и мы оба это понимаем. Из нас двоих я более раздражена. Дёргаюсь постоянно и злюсь, медленно вскипаю. Соболев же при этом остаётся беспристрастным.
Официантка расставляет приборы на столе, пододвигает ко мне тарелку с салатом. Затем продолжает кружить над Богданом, чем здорово меня бесит. Как только девица отправляется восвояси, тут же беру себя в руки и широко улыбаясь, киваю на неё: — Ты ей понравился, Дань. Глаз с тебя не спускает. Может… познакомишься?
Богдан непонимающе смотрит в сторону официантки, замирает с чашкой кофе в руке, словно осознавая смысл сказанных мной слов. После этого медленно делает обжигающий глоток, даже не поморщившись. Играет скулами на лице, раздувая ноздри, и резко отшатывается.
Словно я только что дала ему пощёчину.
Судорожно потираю лицо и оглушительно выпинываю воздух из лёгких.
— Послушай, — Даня наконец-то нарушает гробовое молчание. — Я не переходящее знамя и не чемодан без ручки, чтобы меня передаривать и уж тем более беспокоиться о моём будущем.
— Я… прости, — мотаю головой виновато. Смотрим друг на друга. Я с сожалением, а он?! Лучше бы не видеть.
В моих действиях стопроцентно не было желания его оскорбить или обидеть. Я заигралась, только и всего. Так хотела казаться равнодушной, так верила, что справлюсь. Такая наивная.
— Мне кажется, мы довольно много и откровенно с тобой разговаривали, чтобы так себя не вести, — продолжает поучающим тоном.
— Богдан, я неудачно пошутила, прости, — повторяю растерянно, но вижу, что этим только ещё больше злю.
Соболев извлекает из кармана бумажник и кидает на стол несколько купюр.
— Я был не прав, в каких-то вещах чудовищно. Согласен. Ты не простила, решила пойти дальше. Я спокойно принял правила игры. Раз не любишь, считаешь манипулятором. Живи, развивайся или что ты там хотела делать, — ловит мой взгляд и разочарованно продолжает. — Но не быть сукой у тебя не получается, — поднимается. — Выпью кофе в офисе. Позвони Долинскому, когда примешь решение.
— Богдан, — шепчу ещё раз, наблюдая за спиной мужчины, твёрдой походкой покидающего ресторан.
— Мама, а папа приедет? — спрашивает Маша жалобно.
Театрально шмыгает носом.
— Если сможет то, конечно, — отзываюсь подумав.
Забираю с тумбочки таблетки, воду и градусник.
За последние сутки температура поднималась четыре раза, два из которых достигала предельных сорока градусов. И пусть я всегда стараюсь держаться, но даже самый стойкий оловянный солдатик под силой обстоятельств плавится.
Третий день с двумя болеющими детьми в доме слишком трудно мне даётся.
Пару раз навещали Вера и водитель Богдана. Привозили продукты, назначенные врачом лекарства и сразу уезжали, чтобы не подцепить от нас проклятый вирус.
— А можно я ему позвоню? — Маша тянется к телефону в мягком розовом чехле на длинной пластмассовой цепочке.
— Можно, если папа не занят, — отзываюсь, делая вид, что прибираюсь в её шкафу.
С момента встречи в ресторане прошло чуть больше недели. Господин Соболев словно стёр из памяти сам факт моего существования в этом городе.
Контактирует односложно, в виде сухих СМС.
Подумаешь, с официанткой познакомиться предложила…
Закусываю губу и улыбаюсь. Сейчас ситуация кажется нелепой и смешной. Я его приревновала, признаюсь честно.
Наверное, это о многом должно сказать, но я отношусь к этой истине небрежно, фокусируясь на принятом решении развестись.
— Папа, — слышу шёпот Маши. — Привет.
— Привет, Маш. Ну как вы там? — голос, раздающийся из динамика громкий и отчётливый.
— У меня температура.
— Температура? Опять? — тон Богдана меняется на более мягкий. — Ну как же так?! Скорее выздоравливай, Машка. Мы с тобой ещё не всех снеговиков построили.
— Да. Мама говорит это дурацкий вирус, — делится дочка.
Соболев всячески игнорирует упоминание обо мне и продолжает:
— А Ваня?
— Ваня тоже болеет, папочка, — продолжает жаловаться Маша. — Но пока только кашляет.
«Пока»…
Закатываю глаза раздражительно, если ещё с Ваней буду переживать всё то же самое — сойду с ума.
Стопка одежды вываливается из рук, и я понуро складываю её обратно.
Сержусь.
Хорошо Соболеву.
Поговорит сейчас, успокоит, максимум по телефону сказку почитает и всё. Все обязанности выполнил, можно дальше продолжать, жить своей жизнью.
Зла не хватает.
Я может быть глупая и недалёкая, как он думает. Сотру его заправки с лица земли одним взмахом своей волшебной палочки…
Ворчу про себя, пока Маша продолжает тихо разговаривать с отцом.
Но, извините, обязанности матери в наше время — они не менее важны. Об этом в курсе каждая женщина, хоть раз стоявшая над ребёнком с зашкаливающим градусником в руках и делающая выбор.
Выбор!
Или вызывать скорую помощь, ехать на ней в больницу. Как правило, в какую-нибудь городскую инфекционку, в которой обязательно будет отходить линолеум или в палате будет восемь человек, не включая мамочек совершенно разных национальностей.
Или всё же… дать жаропонижающее, а само́й принять двойную порцию успокоительного.
И так каждый раз.
Может воротить топливным бизнесом и Соболевскими раздаточными колонками сложно, но быть беспрерывно ответственной за две маленькие жизни — уж точно не менее энергозатратно и почётно. Пора бы это донести моему мужу.
— Ты приедешь, папочка? — спрашивает Маша, а я окаменеваю.
— Завтра, Машка, сегодня я в Москве.
В Москве.
Нервно дышу через раздувающиеся ноздри. Прямо мёдом там в последнее время Соболеву намазано. Что ни неделя, так в Москву мчится.
— Дай маме трубку, малышка, — слышу ровный голос.
Маша протягивает мне телефон.
— Да, — отвечаю, задрав подбородок.
— Привет, — говорит Богдан отстранённо.
— И тебе, — сдуваю налетевшую прядь волос на лицо.
— Ты… занята? — задаёт абсолютно неправильный вопрос.
— Нет, о чём ты, — едко проговариваю. — Чем я могу быть занята?!
В трубке создаётся неловкая тишина.
— Прости… я завис в Москве. Снегопад. Вылеты закрыли.
— Ясно, — киваю, отворачиваясь к трёхстворчатому окну.
У нас в городе к вечеру тоже завязалась морозная вьюга.
На улице жутко холодно и неуютно, а дома? Должно быть, хорошо. Но мне до ужаса тоскливо. И одиноко… Как никогда одиноко. Я не знаю, откуда завязалось это чувство и когда закончится, но мне вдруг непреодолимо хочется плакать.
— Сколько дней держится температура, Ян? — спрашивает Даня родным голосом.
— Три.
— Пиздец. Может в больницу?
— Я не знаю.
Прислоняюсь лбом к холодному стеклу и изучаю, как всего в десяти сантиметрах от меня пролетают одинокие крохотные снежинки.
Когда была маленькой, считала, что каждая в мире снежинка уникальна своим ледяным узором.
Но прошло всего ничего — пара десятков лет и вот, при подготовке к недавнему докладу мы с Машей выяснили — учёные в лаборатории вывели две абсолютно одинаковые
