меня слова:
— Я сижу здесь только потому, что даже подыхая, слышал твой голос. Ты просила меня не уходить. И вот я здесь. И даже, блядь, на своих двоих!
Мне нужна секунда, прежде чем вывалить на него доверительно:
— Я думала, что умру вместе с тобой. Может, и не физически, но душевно уж точно. А ты пришел только потому, что встал на ноги? Это так?! Или нет? Я хочу знать.
— Я встал на ноги только потому, что пиздец, как хотел прийти к тебе сам!
— Думаешь, то, что ты стоишь на ногах, что-то для меня меняет? Любым — это значит любым!
Он подается вперед, копируя мою позу. И мою злость тоже.
— Это ничего не меняет. Знаешь, почему? То, что я стою на ногах — нихрена не значит. Я не смогу выбраться из этого помещения самостоятельно. Не могу самостоятельно выбраться из машины. Если ты уйдешь, я не смогу тебя догнать, Маша. Я не строю планов. Я связан. Зависим от помощи посторонних людей. Я не способен о себе позаботиться, даже стоя на ногах. Но я здесь. Я пришел, потому что…
Умолкнув, он закрывает глаза и делает долгий выдох.
— Почему? — спрашиваю с дрожью в голосе. — Говори…
На его губах снова появляется усмешка.
Кирилл качает головой, потирает лицо ладонями и бормочет:
— Ты самурай… Ты должна была родиться мужиком, родная…
Когда он открывает глаза, по моей щеке течет слеза.
Горло сводит, я не могу выговорить ни единого слова.
— Я пришел, потому что ты мне нужна. Сейчас и всегда. Иначе я не просил бы тебя стать моей женой. И я пришел для того, чтобы дать тебе выбор. Если я все еще тебе нужен, я здесь и… поверь, во мне сейчас столько дерьма, что вынести мое общество бывает сложно. В моей жизни теперь сложно все, но если ты… хочешь разделить ее со мной, я здесь…
Маша
Произнесенные слова просачиваются в кровь. Впитываются, распространяются вместе с ней по моему нутру и заражают его чем-то совершенно новым. Жизнью, счастьем, но в тех оттенках и красках, которые до этого дня мне еще не приходилось видеть.
Это что-то совершенно новое!
Это сумасшествие…
Мой всхлип пролетает над столом, как порыв сквозняка.
Дергаю за молнию на куртке, чтобы расстегнуть.
Мне жарко.
Стол вздрагивает, когда, задев его бедром, делаю короткий шаг вперед.
Расправив плечи и спину, Кирилл раскрывает для меня руки, и мне хватает мига, чтобы снова увидеть в его глазах влажный блеск.
Его руки порывисто стискивают мою талию под курткой.
Став между его колен, опутываю руками шею и покрываю поцелуями колючее, запрокинутое ко мне лицо.
Кирилл вжимает меня в свою грудь. С такой силой, что я жмурюсь. Высвободив из-под моей куртки руку, кладет ее мне на затылок и с силой давит. Грубо, нетерпеливо. Обрушивается на мои губы своими, как голодный дикарь.
Кажется, за все время нашего знакомства он не целовал меня так бесцеремонно и без тормозов, и у меня, как у глупой девчонки, подгибаются колени.
От близости его тела тоже. От его запаха. Его запах чистый, не хранящий в себе болезненных воспоминаний. Больницы, лекарств. Его язык врывается в мой рот, губы жадно мнут мои. У меня кружится голова, я даже не пытаюсь бороться с этим напором, просто сдаюсь…
— Моя бесстрашная девочка… — шепчет, зажав в кулаке край кофты у меня на спине.
— Нет… — всхлипнув, прикладываю к его губам пальцы. — Мне не страшно! — говорю горячо, посмотрев в его глаза. — Я счастлива. Ни один мужчина мне тебя не заменит. Ни один не будет тобой. Ни один человек не будет…
— Это максимализм… — отвечает хрипло. — Мы ведь уже взрослые.
— Нет… когда ты так меня целуешь…
Уголок его приоткрытых губ дергается. Через секунду взгляд становится прямым и осмысленным, а слова звучат отрывисто:
— Знаешь, я не буду спорить. Я эгоистичен. Меня устраивает твой максимализм, конкурент из меня все равно теперь хуевый…
— Замолчи… — снова прикладываю пальцы к его губам.
Подушечки щекочет улыбка.
Какой бы тяжестью не лежал на душе этот вопрос, но я все же его задаю:
— Ты будешь ходить?
Прикрыв глаза, Кирилл делает глубокий вдох и отвечает:
— У меня есть отличный врач и программа реабилитации на четыре ближайших года. И надежда на то, что я не сломаюсь.
В груди давит.
Голос тоже сдавленный, когда тихо спрашиваю:
— Может быть, пришло время опереться на близких?
— Может быть… — вскидывает на меня глаза. — вот так урок, да?
— Не худший из вариантов… — цитирую его собственные слова.
Снова кривая усмешка.
Отстранившись, он моргает и быстро проводит тыльной стороной ладони под носом. Роется в кармане, хмуря брови, отчего на лбу возникает морщинка.
— Как насчет этого урока? — спрашивает, протянув мне раскрытую ладонь с лежащим на ней кольцом.
Закусив губу, смотрю на так хорошо знакомый мне ободок, терзаясь бесконечные секунды.
Мы смотрим друг другу в глаза. Смотрим так, словно мира вокруг не существует, хотя он есть, и он… жесток…
Проведя языком по губам, говорю:
— Я подумаю.
Кирилл смеется.
Я вижу его улыбку впервые с того дня, как он предложил мне это кольцо в первый раз. С того дня, когда чуть не потеряла его навсегда, и мое сердце ноет от счастья, ведь я сказала правду — я счастлива!
А он…
Он чешет пальцами короткий ежик своих волос. Снова смеется и трясет головой.
— Окей, ты меня уделала, — замечает с огнем в глазах.
Ответить мне мешает дверной колокольчик, который звенит как раз в тот момент, когда открываю рот, а вслед за звоном следует оглушительный плач Леона.
Он зовет маму, сидя на руках у Андрея.
Метнувшись к ним, стираю со щеки собственную слезу.
— Его будто перещелкнуло, — сообщает Андрей, вручая мне нашего с Кириллом сына. — Реально, требовать он умеет.
Смеюсь.
Андрей тоже смеется. И ерошит рукой волосы, бросая взгляд на своего друга. Тот не возражает, когда ему во второй раз предлагают коляску. Общими усилиями они усаживают в нее Кирилла, после чего Андрей хлопает крышкой багажника.
Кирилл ловит мой взгляд, словно ожидает реакции, но прежде, чем мое подсознание хоть как-то успевает на эту картину откликнуться, Андрей берется за ручки и разгоняет коляску на бегу, отправляя ее катиться вперед по расчищенному до асфальта тротуару, к воротам.
— Ты больной?! — рычит Кирилл, хватаясь за колеса и тормозя.
— Расслабься, — советует его друг. — Дай пошалить…
— Отвали от меня…
Несмотря на то, что эта шалость
