Слева, за городской стеной, виднелся шпиль церкви Святого Антолина и соединявшая ее с дворцом галерея, ведущая к величавому донжону с конической крышей. Отсюда река казалась громадной зеленой змеей, которая лениво ползла между поросшими тростником берегами. На дальних башнях сидели аисты; их гнезда, напоминавшие серые мотки шерсти, непостижимым образом сохраняли равновесие на остроконечных куполах.
Жители города недоверчиво глядели на нашу процессию, появление которой могло означать большие перемены в их собственной жизни. Я растерянно приветствовала толпу. Замок Тордесильяс был среднего размера. Во времена короля Энрике он наверняка был образцом уюта и роскоши, но теперь выглядел совсем заброшенным. Воспоминание о том, как мы приезжали сюда с Филиппом, заставило сердце сжаться от боли. Просторные залы были пустыми и печальными. Я и представить не могла, что здесь мы найдем свое последнее пристанище. Тогда мне казалось, что это очередной привал, и не более того. Накануне отец объяснил, что крошечный Аркос больше не мог снабжать мой двор.
Первым делом мы установили гроб с телом Филиппа в часовне монастыря Санта-Клара. Монахинь, судя по всему, предупредили о нашем появлении: настоятельница встречала нас на пороге, а затворницы с любопытством глядели сквозь прутья решетки. Когда гроб внесли в неф часовни, я приказала зажечь свечи и села в изголовье умершего. Каталина и Фердинанд дремали, растянувшись на церковных скамьях. «Жди здесь», — велел отец и удалился, оставив меня на попечении Марии де Ульоа. В дороге я страшно устала, но радость встречи с Фердинандом придавала мне сил, заглушала тревогу и боль. Пока дети были со мной, я могла вынести все, что угодно. Тордесильяс находился поблизости от Вальядолида, и из него могла бы получиться неплохая резиденция. Я задремала под заупокойные молитвы и монастырский хор, распевавший Dies Irae. Мне грезились долгие дни в Тордесильясе, похожие один на другой, но я еще не знала, что моим разъездам по Испании и вообще земным странствиям пришел конец.
Отец уехал, как только я устроилась в замке. Вскоре я поняла, что стала узницей. Первое время я увлеченно обставляла мрачные покои, украшала их коврами и гобеленами, чтобы сделать чуть-чуть уютнее. Погруженная в хлопоты, я вдруг заметила, что мои служанки, Мария и Корнелия, нервно перешептываются и обмениваются многозначительными взглядами. Когда я потребовала объяснений, Корнелия ударилась в слезы, а потом призналась, что подслушала разговор двух королевских егерей. По словам стражников, дон Луис Феррер, которого мой отец назначил в замке мажордомом, приказал им «под любыми предлогами» не выпускать меня за ворота. Даже в церковь мне надлежало идти по крытой галерее, соединявшей замок с собором Святого Антолина; если бы я захотела посетить прах Филиппа, стражники должны были сопровождать меня, скрывая от посторонних глаз. «Королева повредилась рассудком, но никто не должен об этом знать». Они в точности так и сказали, повторила Корнелия, заливаясь слезами.
Я приказала служанкам и донье Марии собираться на прогулку. Дон Луис Феррер с поклоном отвел меня в сторону. Этот коротышка так старательно выпячивал грудь, будто надеялся стать чуть выше. Его круглая голова почти полностью облысела, зато аккуратная бородка была тщательно расчесана; платье дона Луиса пребывало в идеальном порядке, короткие пальцы были унизаны кольцами. Я видела его и прежде, но до сих пор не перекинулась и словом. Вперив в меня маленькие блестящие глазки, дон Луис заявил, что в окрестностях города свирепствует чума, и мой отец, его величество король Фердинанд, строго-настрого запретил выпускать меня за стены замка.
— Но никто, кроме вас, не слышал ни о какой чуме.
— Его величество распорядился не беспокоить вас попусту, однако я должен заверить вас, что замок окружен заразой, будто остров водой. Для вашего же блага прошу вас не покидать замка.
Я догадалась, что чума — лишь предлог, чтобы не выпускать меня на свободу. Так оно и было. Всякий раз когда я пыталась покинуть замок, эпидемия усиливалась. Временами я пыталась примириться с заточением: читала, размышляла, играла с детьми. Порой меня охватывало невыразимое отчаяние и черная ненависть к своим тюремщикам. Я начинала кататься по полу, отказывалась от пищи, переставала мыться и дни напролет плакала от отвращения к собственному отцу, разъедавшего меня изнутри.
Я утратила не только свободу. Вскоре у меня снова отобрали Фердинанда. Как далеко может зайти человеческая жестокость? Ответа не было. Замок превратился в пещеру, населенную обманчивыми видениями. Я чувствовала себя напуганной маленькой девочкой. Мне пришлось распорядиться, чтобы Каталину укладывали в дальней комнате, смежной с моей спальней, и я стерегла ее по ночам, опасаясь, что у меня захотят отнять и дочь.
— Пока Хуана, заточенная в Тордесильясе, погружалась в вымышленный мир, который она принимала за реальный, Фердинанд без труда утвердил свою власть в Кастилии и Арагоне и предпринял завоевание Европы. — Голос Мануэля прогнал мои грезы. Я откинулась на спинку дивана.
Перед глазами у меня еще стоял образ Хуаны, которая, прижимая к себе Каталину, наблюдала, как за окном тают последние солнечные лучи.
«Бывает, краешек синевы дороже целого неба», — сказал безумный поэт моей страны, в камере которого было лишь одно маленькое окошко под самым потолком.
— Спустя три года интриг и маневров Фердинанд сумел навсегда утвердить власть над Неаполем и Кастилией. Его войска вошли в Наварру и одним ударом отделили ее от Франции, захватив контроль над Пиренеями.
— Отец с дочерью больше не виделись?
— В тысяча пятьсот девятом году Максимилиан и Фердинанд подписали договор, по которому последний объявлялся законным опекуном «персоны и имущества» Хуаны. Хотя она по-прежнему считалась королевой, ее признали неспособной к управлению страной. Упрочив свое положение, Фердинанд приехал повидать дочь в сопровождении коннетабля и адмирала Кастилии, герцогов де Медина-Сидонья и Альбы, маркиза Деньи, архиепископа Сантьяго и посланников императора Максимилиана. Король прибыл без предупреждения: Луис Феррер доносил ему, что королева не желает покоряться, отказывается от пищи, не меняет одежду и не выходит из своей комнаты. Фердинанд намеревался застать дочь врасплох и продемонстрировать всем ее жалкое состояние, чтобы узаконить свою опеку. Хуана пришла в ярость и настояла на том, чтобы появиться перед знатной публикой в подобающем королеве виде. Она приказала достать все свои платья, выбрала самое лучшее и в нем вышла к гостям, но было поздно. Гранды и посланники увидели «существо, полностью лишенное рассудка». Им было невдомек, что бунт Хуаны направлен против чудовищного обращения Феррера. Этот негодяй дошел до того, что поднимал на королеву руку — «в крайних случаях и по своему усмотрению», — якобы для того, чтобы заставить ее есть и не дать уморить себя голодом.
