В первый раз в жизни Вирджинии представилась приятная возможность устроить свой дом. Но она опять оказалась в полном подчинении у матери, опять трепетала перед ней и тушевалась. Она никогда не знала, что у матери имеются такие сокровища, все эти ковры, расписные шкафчики и обитые парчой стулья, большая часть которых пребывала в дебрях дома Фицпатриков в Ирландии, так как миссис Бодуин была представительницей этого рода. Как ребенок, как молодая жена, Вирджиния бросилась благоустраивать квартиру. «Естественно, Вирджиния, я считаю это твоим домом, — сказала миссис Бодуин. — Я же всего лишь твоя dame de compagnie[74] и буду выполнять все твои желания, только прикажи».
Конечно же, у Вирджинии были желания, но их оказалось не так уж много. Она предложила повесить несколько ни на что не похожих картин, купленных у бедных художников, которых она патронировала. Хотя миссис Бодуин картины показались совершенно неподходящими, она все же оставила их в качестве необходимого элемента современного уродства. Однако по ним легко было судить о вкладе Вирджинии в обустройство их теперешней, общей, квартиры.
Наверное, ничто так не пьянит, как возможность по-своему украсить жилище. Перед этим трудно устоять. Появляется чувство, будто что-то создаешь, творишь. Теперь уже не существует понятия «дома», родового гнезда. Есть всего лишь «моя квартира», «мой дом» как некий предмет одежды, в котором выходишь в свет и в который одеваешь «свою личность». С осторожностью предлагая то или другое, миссис Бодуин сохраняла самообладание, но и ее, как ни странно, пробирало до мозга костей, до замирания сердца, когда она вела длительные переговоры с декораторами и поставщиками мебели. А Вирджиния словно постоянно была навеселе, она как будто нажала на волшебную кнопку на серой стене жизни, и — Сезам откройся! — из волшебной страны появились ее прелестные разноцветные комнаты. Для нее обустройство квартиры наверняка было более привлекательным и чудесным, чем, скажем, полученное в наследство герцогство.
Мать и дочь — мать в блеклых красно-коричневых тонах и дочь в серебристых — начали принимать гостей. Естественно, это были в основном мужчины. Развлекая женщин, миссис Бодуин обычно едва сдерживала бешеное раздражение. Но среди знакомых Вирджинии были почти исключительно мужчины. Итак, мать и дочь устраивали обеды и великолепные вечеринки.
Все шло хорошо, однако чего-то не хватало. Миссис Бодуин хотелось изображать снисходительность, так что она старательно преодолевала себя. Смотрела на все как будто со стороны, сохраняла спокойствие, отстраненность восемнадцатого столетия, ей нравилось контрастировать с умной и немного загадочной Вирджинией. Такую роль она выбрала себе, но это позерство мешало гостям, хотя она была неукоснительно мила с мужчинами, как бы ни презирала их. И все же мужчины чувствовали себя неловко: побаивались ее.
Но что бы ни чувствовали гости-мужчины, это оставалось спрятанным у них внутри, наружу ничего не вылезало. Если и происходило что-то, то между матерью и дочерью. Если кого-то и связывали некие отношения, то мать и дочь. Утонченное гипнотическое колдовство отделяло мать и дочь от мужчин, как бы те ни старались разрушить его. Не один молодой человек, ослепленный Вирджинией, хотел бы признаться ей в любви. Но это было невозможно. Молодые люди не только не могли разрушить колдовство, их как будто не существовало. Любые порывы уничтожались в зародыше. Это происходило, когда две женщины, великолепные, невероятные, в магнетическом единении сидели по разные стороны стола, напротив друг друга, словно две ведьмы, двойная Цирцея, обращающая мужчин не в свиней — против этого они не возражали бы, — а в болванов.
Это была трагедия. Потому что миссис Бодуин хотела, чтобы Вирджиния влюбилась и вышла замуж. Она искренне этого хотела и приписывала инертность дочери влиянию вечно во всем виноватого Генри. Ей в голову не приходило, что, загипнотизированные друг другом, они с Вирджинией сами не подпускают к себе мужчин.
В то время миссис Бодуин старалась не насмешничать, хотя у нее был настоящий талант пародиста. Ей ничего не стоило изобразить ирландскую служанку из старого дома, американских дам, наносивших ей визиты, или современных женственных молодых людей, нарциссов, как она называла их: «Вам, конечно же, известно, что нарцисс тот же лук! Ну да, разве что изнеженный лук». Это они своими невнятными речами и взглядами исподлобья заставляли ее чувствовать себя буржуазным ничтожеством. Она смешно изображала их, весьма эмоционально и талантливо. Но это было ужасно, потому что она совершенно уничтожала объектов своих насмешек, безжалостным молотом крушила их до основания, превращала в ничто, пугая всех, в особенности мужчин. И устрашенные мужчины бежали прочь.
Она старалась не насмешничать. Очень старалась. Но все же держала наготове безжалостное сокрушительное чувство юмора, которым могла размозжить человеку голову. Хотя и пыталась не пускать его в ход. Делала вид, даже для Вирджинии, что больше не владеет своим даром. Напрасно. Молот, который она прятала в рукаве, обрушивался на головы всех гостей, и каждый чувствовал, как у него содрогается череп, а Вирджиния чувствовала, как содрогаясь внутри, не может удержаться от злой идиотской усмешки, едва очередного дурака настигал невидимый удар по голове. Это было нечто вроде опасной игры.
Увы, план не срабатывал, тот план, согласно которому Вирджинии надлежало влюбиться и выйти замуж. Мужчины такие болваны, такие oefs farcies[75]. Правда, был один, на которого миссис Бодуин возлагала надежды. Здоровый, нормальный, красивый отпрыск хорошей семьи, увы, безденежный, но служивший в палате лордов и имевший отличные перспективы, не очень умный, но влюбленный в ум Вирджинии. Именно такого мужчину миссис Бодуин и сама выбрала бы в мужья. Но ему было всего двадцать шесть лет, тогда как Вирджинии уже исполнился тридцать один год. Молодой человек занимался греблей, был членом команды оксфордской восьмерки, обожал лошадей, говорил о них с восхищением, и ему вскружила голову умница Вирджиния. Для него она была самой большой умницей на свете. Под стать самому Платону, но куда привлекательнее, потому что была женщиной, и такой манящей женщиной… Представьте хорошенького Платона с растрепанными кудряшками, слегка косящими карими глазами и лишь смутным намеком на чисто женское, трогательное стремление обрести защитника, и тогда вам станет ясно, что чувствовал Эдриан к Вирджинии. Он готов был пасть перед ней на колени и не сомневался, что сумеет защитить ее.
