— Конечно, он очень милый мальчик! — полагала миссис Бодуин. — Но он мальчик, и этим все сказано, потому что он всегда будет мальчиком. Правда, это лучший тип мужчины, и только с таким мужчиной ты сможешь жить счастливо, с вечным мальчиком. Вирджиния, он тебе нравится?
— Да, мама! Мне кажется, он ужасно милый мальчик, если говорить твоими словами, — ответила Вирджиния своим низким, мелодичным, колдовским голосом. Однако насмешливый завиток в интонации раз и навсегда покончил с Эдрианом. Вирджиния не собиралась выходить замуж за милого мальчика! Она тоже умела быть злой, не потакать своей матери. И миссис Бодуин не удержалась от нетерпеливого жеста.
Она собиралась уехать, предоставить Вирджинии всю квартиру и половину своих доходов, если та выйдет за Эдриана. Она уже рассчитала, как можно достойно жить на триста фунтов в год, если Вирджиния счастливо выйдет замуж за этого очень красивого и не очень умного мальчика.
Год спустя, когда Вирджинии исполнилось тридцать два года, Эдриан, успевший жениться на богатой американке и получить должность в дипломатической миссии в Вашингтоне, едва оказавшись в Лондоне, как верный паж явился к Вирджинии. Как верный паж упал перед ней на колени, как верный паж готов был воспеть самое прекрасное возвышенное существо, как верный паж представил, что за чудо она, Вирджиния, могла бы сотворить из него, но, увы, этому чуду не суждено было свершиться, потому что он связал себя узами брака.
Вирджиния выглядела усталой, измученной. Идея жить вдвоем с матерью оказалась неудачной.
Да и работа не лучшим образом отражалась на молодой женщине. Что правда то правда, Вирджиния была на редкость сообразительной от природы. Но ведь этого мало. Ей приходилось зарабатывать деньги, причем нелегким трудом. Надо было упорно работать, концентрировать свои силы. Пока она могла выезжать на сообразительности и от нее не требовалось особой ответственности, работа приятно возбуждала ее. Но как только пришлось заняться делами всерьез, как говорится, все взвалить на себя, потому что положение обязывало, Вирджиния стала ужасно уставать. И это сказывалось на ее нервах. У нее не было воинственного духа, свойственного мужчине. Там, где мужчина призывает на помощь своего предка Адама, чтобы справиться с делом, женщина берет нервами, и только нервами, потому что унаследованные от Евы навыки непригодны для современной жизни. Интеллектуальная ответственность, концентрация, напряжение ужасно выматывают женщину, особенно если она начальница, а не просто выполняет чьи-то указания.
Вот и бедняжка Вирджиния чувствовала себя изнуренной. Она стала худой как палка. Ее нервы ни к черту не годились. И она ни на минуту не забывала о проклятой работе. Матери было тяжело смотреть на дочь, ей очень хотелось спросить: «Вирджиния, что с тобой? Сегодня у тебя было много неприятностей?» Однако она научилась придерживать язык и не задавала вопросов, боясь, как бы они не стали последней каплей для истерзанных нервов Вирджинии и не привели к ссоре, которая, несмотря на всю предусмотрительность и терпение миссис Бодуин, наверняка закончится обидными упреками. Помятуя о горьком опыте, миссис Бодуин научилась оставлять дочь в покое, подобно тому, как осторожные люди не трогают лишний раз тюбик с медным купоросом. Но, естественно, не думать о Вирджинии она не могла. Это было невозможно. И бедняжка Вирджиния, оказавшись под прессом ответственности на работе и под прессом настойчивых материнских забот дома, была на грани полного истощения.
Миссис Бодуин никогда не нравилось то, что Вирджиния работала. А теперь она просто возненавидела ее работу. Она возненавидела государственную службу лютой ненавистью, потому что та была недостойна Вирджинии и превращала ее в тощую, измученную, жуткую старую деву. Что может быть более английским и более унизительным для ирландки из хорошей семьи?
После дня, наполненного домашними хлопотами, искусной штопкой парчи на стульях, доведения до идеального блеска венецианских зеркал, подбора букетов, покупок, домашней бухгалтерии (причем все это она делала с полной отдачей сил), после приема гостей, на которых она тратила много энергии, миссис Бодуин, выпив чаю, поднималась из гостиной наверх. Поднималась, чтобы написать письма, полежать в ванне, тщательнейшим образом одеться — ей нравилось ублажать себя, — и спускалась к обеду свежей, словно маргаритка, но куда более энергичной, чем этот хрупкий цветок. Она была готова к вечерним развлечениям.
Миссис Бодуин с болезненной тревогой ощущала присутствие в доме Вирджинии, но не пыталась увидеться с нею до обеда. Вирджиния проскальзывала в свою комнату, оставаясь невидимой, и никогда не являлась в гостиную к чаю. Заслышав, как Вирджиния вставляет ключ в замок, миссис Бодуин тут же исчезала в одной из комнат, чтобы не попасться на глаза дочери, потому что нервы бедняжки Вирджинии после изнурительного рабочего дня могли не выдержать даже присутствия матери. Достаточно и того, что дочь из-за двери слышала гудение голосов визитеров в гостиной.
Миссис Бодуин не находила покоя. Как Вирджиния? Как она сегодня? Какой у нее выдался день? Эти мысли плыли в направлении спальни, где Вирджиния лежала, распластавшись, на кровати. Однако мать сдерживала свое любопытство до обеда. И вот в столовую входила Вирджиния: с черными кругами под глазами, худая, вся на нервах, молодая женщина с клеймом «служащей». То есть плохо одетая, невесело шутящая, с дурным пищеварением, ничем не интересующаяся, измученная работой. Оскорбленная видом своей дочери, миссис Бодуин тем не менее героически болтала обо всякой чепухе, во всем своем великолепии сидя во главе тщательно сервированного, чтобы порадовать Вирджинию, стола. А Вирджинии было все равно что есть.
Миссис Бодуин готовилась к вечеру, вкладывая в это всю душу. Вирджиния же предпочитала лежать на кушетке, включив громкоговоритель. Или слушала какую-нибудь пластинку со смешной историей, крутившуюся на граммофоне, потом слушала ее опять, с удовольствием, и опять, и так шесть раз — шесть раз подряд с удовольствием слушала почти не смешную пластинку, которую миссис Бодуин уже знала наизусть.
— Послушай, Вирджиния, я могу пересказать тебе эту пластинку, если хочешь, и тебе не надо будет даже вставать, чтобы заново ставить ее.
Помолчав, словно она не слышала слов матери, Вирджиния отвечала:
— Ты сможешь, мама.
В этом коротком ответе было столько презрения ко всему, чем Рейчел Бодуин удивляла или могла бы удивить, столько презрения к ее энергичности, к ее жизненной силе, к ее уму, телу, самому ее существованию, что она сжималась в ужасе. Казалось, устами дочери с ядовитой злобой говорит призрак Роберта Бодуина. А Вирджиния ставила пластинку в седьмой раз.
