Хочу.
И целую, забывая и забивая на всё. Прижимаю к себе и сжимаю тонкое тело, и её губы приоткрываются, впускают.
Она отвечает.
Изучает.
Робко.
Но все равно сладко, и отстраниться я ей не даю, перехватываю инициативу, целую уже по-настоящему глубоко и долго. Толкаю Дашку к тумбочке, на которую усаживаю, вклиниваюсь между её ног и край платья задираю нетерпеливо.
Соскальзывает тонкая лямка из жемчуга с плеча.
Открывает.
И черноё кружево бюстгальтера мешает, злит, и эта злость подобие здравомыслия на мгновение возвращает, заставляет, тяжело дыша, отстраниться.
Убрать руку с нежной шелковой кожи.
И лямку платья поправить.
— Ты… — я выговариваю через силу.
— Ты хотел поцеловать меня на стоянке.
— Зачем…
— Квитанция сказала, что я люблю тебя.
— Пришла…
— Доказать, что это не так.
Не так.
Личное отношение — это еще не любовь.
Только очередной кружащий голову поцелуй, только сладкие губы, что пьянят куда сильнее бренди, только горячая пылающая кожа под пальцами.
Только приглушенный стон.
И неправильность.
— Лагиза…
Не имя, но ей подходит.
Она — лагиза.
Сладкая.
Чужая.
Невеста мажора, что, должно быть, самый счастливый в мире человек — потому что она выбрала его, потому что она любит его и потому что он, как сказала Квета, сделал ей предложение ещё на Новый год.
Подарил кольцо.
Что сверкает брильянтом.
— Я… я… это всё неправильно, — лагиза говорит тихо, поднимает голову, и её глаза лихорадочно блестят.
Пылают румянцем щёки.
И нет помады на припухших губах.
— Неправильно, — я соглашаюсь эхом.
Не пытаюсь отодвинуться, а она — вырваться. И время все же умеет замедляться, останавливаться, благосклонно давая запомнить и рассмотреть тонкие черты лица, густые чёрные ресницы и родинку на правой скуле.
Тонкий палец, что касается моих губ.
— Я сошла с ума из-за абсента. Ничего не вспомню утром. Ты мне расскажешь?
Нет.
О ворованных поцелуях не рассказывают.
Не говорят о том, за что будет мучительно стыдно. Не напоминают о пьяных глупостях. Не рушат эгоистично серьезные отношения, предлагая взамен лишь секс.
Я хочу её.
Но любовь ли это?
Предлагать Дашке кольцо я не стану, не позову замуж, не признаюсь ей в любви, а значит надо найти в её телефоне номер Кветы и позвонить. Отправить к мажору, который почему-то отпустил её одну в клуб, и выкинуть из головы.
Мне есть о чём думать и без Дарьи Владимировны.
Восемь
Июль
Лизавета Семеновна, угрожающе сверкая стальным зажимом с марлевым тампоном, подкрадывается ко мне целеустремленно. И увернуться от медицинской помощи я успеваю в последний момент.
— Елизавета Семеновна!
— Кирилл Александрович! — она восклицает не менее сердито.
Поджимает губы, и укоризна в её блеклых глазах видится отчётливо, смешивается с недовольством от моего наплевательского отношения к собственному здоровью. И моего протеста обрабатывать и зашивать рассеченную бровь она не понимает.
— Елизавета Семеновна, на мне всё, как на собаке, заживает, — я отмахиваюсь от неё.
Ибо кровь уже давно остановилась.
Запеклась.
И зашивать ничего не надо.
Пусть Елизавета Семеновна и считает иначе, переводит в поисках поддержки возмущенный взгляд на Стива, который, привалившись к столу, флегматично наблюдает за нашей перебранкой. И на её взор он лишь меланхолично и согласно кивает головой.
— Он та ещё собака, Лизавета Семеновна. Не волнуйтесь. Лучше проверьте мальчишку и посидите с ним.
Уйдите, потому что сохранять бодрость с каждой минутой всё сложнее и потому что Эльвина, который после вколотого обезболивающего уснул, лучше посмотреть.
Проконтролировать, что всё нормально.
— Хорошо, Степан Германович, — Елизавета Семеновна под лучезарной улыбкой Стива сдаётся, кидает на меня последний недовольный взгляд и уходит.
Закрывает, тихо ворча, дверь кабинета Степана Германовича.
И улыбка последнего пропадает. Стива вздыхает, меняет стол на начальственное кресло, в которое устало плюхается.
— Я, впрочем, тоже собака, — он бормочет тоскливо, разглядывает, запрокинув голову, сероватый потолок, — уставшая и побитая жизнью собака. Хочу к Аньке. И Вегасу. Эта рыжая скотина явно спит на моем месте.
Стива жалуется.
Выглядит обиженным ребёнком. И завидовать некрасиво, но не завидовать давно устоявшемуся семейному счастью и даже десятикилограммовой мейн-куновской скотине, которая выбегает встречать Стива и с которой он на полном серьёзе соперничает за внимание Ани, не получается.
Я тоже хочу.
Чтобы ждали и встречали, чтобы было на кого столь же обиженно жаловаться и блаженно при этом улыбаться, чтобы кто-то смотрел так, как Анька на Стива.
Впрочем, не кто-то.
Мне нужна Дашка.
Моя лагиза, которая той пьяной неправильной ночью отравила своими поцелуями, проникла под кожу, перевернула что-то внутри, украла покой, лишила сна, и думать как раз таки получалось только о ней.
Думать.
Переживать за неё.
Мечтать, почти слетая с катушек, снова прикоснуться и поцеловать хотя бы раз, ненавидеть — до сводящей с ума ярости — мажора, помолвочное кольцо которого она обронила в ванной и которое было злой насмешкой и напоминанием.
Чужая невеста.
Которая рассказывала мне то, что чужим не рассказывают, ночевала в моём доме, кричала на меня, переходя на «ты» и посылая к чертовой бабушке. И смотреть в заполненные болью глаза лагизы оказалось тоже больно, и её ломкий от всё той же боли голос полоснул без ножа.
Не дал выдержать дистанцию.
И дал прижать Дашку к себе, провести по напряженной спине, желая забрать все её страхи и переживания, почувствовать обжигающий жар кожи и сквозь ткань футболки, вдохнуть её запах лета и луговых трав.
Разделить.
Защитить.
Выпроводить прочь, потому что отчётливое и острое осознание, что я люблю её, пришло неоспоримым фактом только сегодня.
В «Зажигалке».
В гремящем сомнительной репутацией клубе, где, в отличие от бойцовского, правил нет вообще и где разрешено всё. В пользующейся дурной славой дешевой забегаловке, куда лихие гости идут искать приключения. В притоне, что клубом именуется по недоразумению.
Там, где лагизы быть не могло.
И её лицо, мелькнувшее в пьяной и развесёлой толпе, показалось наваждением, подтверждением, что с ума я сошел окончательно и на ней помешался. Надышался до галлюцинаций кальянным дымом, который Лис демонстративно выдохнул мне в лицо. И в безумной улыбке мой бывший одноклассник расплылся.
Поинтересовался, кого я высматриваю.
Ищу взглядом, потому что цыганская игла уже вошла в сердце, проткнула ледяным ужасом и пониманием, что самый сильный страх за того, кто, оказывается, нужен каждый день всю жизнь, и согласиться со Стивом, что я ошибся, не получилось.
Не ошибся.
Моя лагиза, и правда, здесь.
У барной стойки, в компании пьяного в хлам парня, которого она поддерживает, подставляет ему плечо, тянет к выходу и наблюдающих за ними бугаев не видит.
Дура.
Безмозглая безалаберная идиотка с атрофированным инстинктом самосохранения, тридцать три несчастья, ходячее недоразумение, которое даже из дома выпускать нельзя, иначе неприятности она точно огребет.
«Котёнок Гав» — её любимый мультик.
— Ты понимаешь, что с ней могли сделать? — я выговариваю, не узнавая собственный голос, ломаю, не найдя зажигалки, пятую или десятую по счету спичку, пытаясь закурить.
Ненавижу.
Люблю, но ненавижу. Мечтаю выпороть, потому что думать в детстве Дашку не научили, не рассказали, что кидаться очертя голову никуда и никогда не стоит, не запретили шататься ночью с кем попало. Не объяснили доходчиво, что холёный избалованный мажор, видевший драки только в кино, защитить не сможет, не поможет даже себе.
