Выдерживает мой взгляд.
И языком я щелкаю одобрительно, советую раздраженно:
— Молодец, но ты на латынь такой упор делай, Штерн. Полезней будет.
— И безопасней?
— Пра-а-авильно, радость моя, можешь иногда соображать, — я улыбаюсь.
И улыбка выходит холодной и злой.
Лучше бы Дарья Владимировна не знала немецкого и в мой кабинет не заходила. И не было бы никаких пониманий и озарений.
— Я ещё и думать иногда умею, Кирилл Александрович, — она сообщает задушевным тоном.
Складывает руки на груди.
И удержать взгляд на уровне глаз сложно, но…
— За полгода не заметил, — я выговариваю насмешливо.
Всматриваюсь в искрящиеся глаза, попадаю под неизвестный науке гипноз и отступить от неё не могу. И хорошо, что шаг назад делает она, напоминает с безукоризненной вежливостью, от которой хочется поморщиться:
— Кирилл Александрович, вы же поговорить хотели.
Хотел.
И не хотел.
Потому что придётся вспоминать, упоминать своё прошлое, о котором даже со Стивой мы никогда не говорили, обходили десятой стороной полгода моей жизни там. Не касались этой темы, даже когда я вернулся и мы нажрались так, что Анька всерьёз собиралась вызывать скорую.
Спасать.
Только от памяти спасти куда сложнее, чем от алкогольной интоксикации. И можно лишь притвориться, что ничего не было, и спрятать под чёрными татуировками шрамы.
Не говорить.
Но Дашка смотрит, ждет, и правды она заслуживает. У неё есть право спрашивать и знать: куда делись родители сусликов и с кем я разговаривал.
Вот только спрашивает, ошарашивая, она совсем другое:
— Вы ели сегодня?
— Что?
— Я говорю, вы кушать будете? — Дарья Владимировна повторяет терпеливо, смотрит вопросительно и, не дожидаясь ответа, крепко хватает меня за руку. — Точнее — есть. Говорить «кушать» моветон…
Она тараторит.
Утягивает на кухню, что просторна и уютна, рассказывает про Миасс и родителей, про тысячу и один вид пельменей, включая что-то совсем немыслимое в розовом шампанском.
И легко.
А ещё весело.
Выбирать пельмени в три часа ночи на кухне с Дарьей Владимировной, слушать и глядеть на неё, думая, что это самая светлая и прекрасная ночь за последнее время.
Беззаботная.
И все проблемы остались за порогом этой квартиры, поэтому здесь можно смеяться громко и искренне, выбирать и соглашаться на пельмени, наблюдать за Дашкой и… все же возвращаться к разговору.
— Я должен был тебе рассказать сразу. Хотя бы… в общих чертах.
Хоть что-то.
Чтобы подобного сегодняшнему не случилось, и суслики от неё не сбежали.
— Ну так расскажите, — Дарья Владимировна беспечно пожимает плечами.
Ерничает, напоминает про легкие курильщика, но закурить, ловя мой вопросительный взгляд, милостиво разрешает.
— Про врачей без границ знаешь, Дарья Владимировна? — я вопрошаю, трясу сердито зажигалкой, что как назло не срабатывает.
Рассказываю.
Про Кот-д’Ивуар, куда не задумываясь я согласился уехать после Верхненеженска, ухватился за предложение однокурсника.
И Вика, мужа Ники, с собой позвал.
— Мы отработали и вернулись, а пару месяцев назад позвонил Анри, который был там с нами, и предложил снова поехать. Я отказался, а Вик согласился.
Улетел в мае в Судан, а в июне позвонила Ника и бесцветным голосом сказала, что он пропал без вести, что деревню, где была вспышка лейшманиоза и куда отправился Вик, обстреляли.
Многие погибли.
Возможно, он тоже.
Нескончаемая длинная неделя неизвестности, что закончилась звонком Анри и радостной малопонятной тирадой из смеси английского и французского, что Виктор жив.
Ранен.
В тяжелом состоянии.
Но жив.
— … Ника улетела к нему, — я заканчиваю и замолкаю.
Костерю мысленно, в который раз, сестру и волнение давлю. Отсекаю привычно эмоции, которые не помогут и которые лишь мешают.
Они бессмысленны.
Как и орать на Нику благим матом.
— Почему… почему вы отпустили сестру… туда? — Дашка спрашивает хрипло.
Застывает спиной ко мне.
Отдаляется.
И это оказывается невыносимо, заставляет встать и подойти к ней.
— Я не отпускал. В Судан должен был лететь я. Написал заявление на отпуск за свой счет… — я выговариваю севшим голосом, рассматриваю родинку на шее и удержаться, чтобы не коснуться, сложно.
Невыносимо, когда она оборачивается.
Гипнотизирует взглядом.
И кофе спасает своим шипением, убегает, отвлекает, занимает руки, а Дашка, наблюдая за мной, тихо спрашивает:
— А товар?
— Лекарства, — пустую турку я ставлю в раковину, мою и полотенце с ее плеча, чтобы вытереть руки, стягиваю. — Не все можно достать в Судане и не все можно привезти легально. Либо можно, но долго.
А Ли — обязанный мне жизнью и имеющий связи, о которых вслух говорить не принято, кажется, по всей Африке — умеет быстро.
Пусть и дорого.
— Поэтому через границу нелегально? — выводы Дарья Владимировна делает правильные, смотрит пристально.
А я отношу пельмени, от аромата которых сводит желудок, на стол.
Вспоминаю, что не ел с утра, и серьезный разговор, наконец, заканчиваю. Переключаюсь на самую божественную еду в моей жизни, и добавку, провожая последний отобранный пельмень, нагло прошу.
Отодвигаю Дарью Владимировну от плиты, которая тормозит и пищу богов готовить слишком медленно, и шумовку у неё я отбираю.
Слушаю, как они с сусликами провели день.
— Фотографии смотреть будете? — она предлагает живо.
Достает, не дожидаясь ответа, телефон.
Показывает, дополняет снимки рассказами, жестикулирует и сусликов передразнивает. Хохочет задорно, и не рассмеяться ей в ответ невозможно. Невозможно перестать искоса наблюдать за ней, ловить взглядом жесты, любоваться ею.
И отрицать, что она мне нравится, больше невозможно.
Семь
Июль
— И что, ты думаешь, делать? — Стива расхаживает по кабинету.
Крутит в руках бокал с бренди.
И, допивая залпом свой, я присаживаюсь на край стола, пожимаю плечами и опустевший бокал осторожно отставляю.
Прислушиваюсь уже привычно, но… тихо.
Монстры спят.
Они устали.
Вымотали Аллу Ильиничну, слопали кучу пирогов и почти час скакали по квартире, требуя рассказать, как мы с Дарьей Владимировной ездили встречать её подругу в аэропорт. Не хотели спать, и загнать их в кровати получилось лишь в начале двенадцатого.
После сказки.
Ведь Дарья Владимировна вчера им читала.
— Ничего, — пожатие плеч я подкрепляю словами, щелкаю зажигалкой, затягиваюсь, и сигаретный дым убивает вместе с легкими усталость.
Проясняет голову.
— Ты хотя бы адвоката нанял? — Стива, выдерживая выразительную паузу, осведомляется задушевно.
— Густав Сигизмундович любезно согласился вновь представлять мои интересы, — я усмехаюсь и за бутылкой тянусь.
Плещу под пристальным взглядом Стива.
— Хотя бы что-то, — он бурчит недовольно.
Усаживается, пихаясь, рядом, протягивает свой бокал. И очередную порцию мы опрокидываем почти синхронно, не закусываем и на закрытую дверь смотрим.
Рассматриваем её молча.
Думаем.
И вопрос — самый важный — даётся мне нелегко, тонет в мрачной тишине, но не спросить я не могу:
— Вы с Анькой монстров заберет к себе, если меня вдруг… посадят?
Признают виновным во врачебной халатности, в смерти ребёнка, мать которого ненавидит меня вместе со всем Верхненеженском, требует крови и суда Линча, как минимум.
— Да пошёл ты, Лавров… — Стива шлёт остервенело.
Кроет благим матом.
И зажигалкой, забывая, что бросил пагубную привычку, чиркает зло и нервно.
— Идиот, — он ругается, бубнит неразборчиво сквозь сжатую зубами сигарету, — ты ведь Нике даже не сказал, да?
— Да, — я соглашаюсь легко. — Ей и без меня хватает проблем.
Переживаний.
Трудностей.
От которых её взгляд потух, залегли глубокие синяки под глазами, появились морщинки, кои камера безжалостно подчеркивает, и улыбается, становясь прежней веселой Никой, она теперь только перед сусликами.
