наделал? Какого черта вообще позволял себе такие интонации, будто я была марионеткой, вдруг вышедшей из-под контроля кукловода?
Пришло горькое осознание: а ведь меня наверняка именно так и воспринимали годами. Что Глеб, что его мать. И всему виной – моя мягкость, моя уступчивость и желание сделать всем хорошо… Зачастую – себе же во вред.
– А ты уже все, чаев напился? – парировала в ответ. – Как торт, вкусный был?
Муж раздраженно выдохнул, выпустил из легких воздух со свистом, полным досады.
– Анна Николаевна все не так поняла.
– Да что ты? А как еще можно понять такую картину? Ты, смотрю, прекрасно устроился, Глеб: мама тебе уже и проституток сама на дом приводит! А свечку держит? А то мало ли ты не справишься сам, забудешь, куда тыкать?
Я сознавала, что говорю много лишнего, что меня несет на волнах обиды и злости и заносит уже чрезмерно. Но как еще можно было реагировать на все это?
– Божена – не проститутка! – огрызнулся муж.
Стало и смешно, и горько. Я нервно засмеялась, сознавая, что муж выгораживает передо мной постороннюю женщину. Заступается за нее так, как, возможно, никогда не заступался за меня.
Впрочем, для него она, возможно, была вовсе не посторонней?.. А главное – одобренной его мамой. Этакий госстандарт, под который я не подходила, как ни пыталась угодить всем годами.
– А кто, благотворительница? – фыркнула в ответ. – Спит с мужиками исключительно от широты души и прочих мест?
Лицо Глеба заметно перекосило. Показалось, что он сейчас наорет на меня, обложит очередными «комплиментами»…
Тем удивительнее было наблюдать, как он в итоге проглотил свою ярость и сдержанно ответил:
– Она – никто. Всего лишь дочь маминой подруги. Мы пересеклись случайно, она уже была там, когда я пришел.
– То есть изменяешь ты мне не с ней?
Вопрос застал его врасплох. Он так долго и мучительно подбирал ответ, что я ощутила, что даже не хочу его знать. Что бы он ни сказал – а факты оставались фактами. Наша жизнь больше никогда не будет прежней.
Хоть я и не могла отрицать, что до последнего надеялась, что все как-то объяснится, переменится, вернется на круги своя…
Глупо. Нужно было быть полной дурой, чтобы питать какие-то надежды после того, как муж самолично сказал, что изменяет.
Впрочем, это ничего не меняло. Ни моих намерений, ни моей решимости заставить себя уважать. Да, внутри болело, но эта боль делала меня даже сильнее. Прочнее. Решительнее.
– Я подаю на развод, – уведомила мужа.
Снова обвела взглядом знакомую обстановку, уже зная, что на этом точно все.
– Квартиру предлагаю продать. Я здесь жить не буду и не желаю, чтобы ты приводил своих баб туда, где я все обустраивала с такой…
Слово «любовь» буквально застряло в горле, ощущаясь сейчас, как насмешка, как что-то мифическое, чего никогда не было. Поэтому, сглотнув ком, я договорила:
– Туда, где я обустраивала все с такой надеждой на счастливое будущее.
– Развода не будет, – мрачно перебил муж. – Я же говорил уже…
– Это не тебе одному решать, – отрезала сухо. – Мы не в позапрошлом веке живем.
Развернувшись к выходу, я резко толкнула дверь, больше не желая продолжать этот бессмысленный разговор. Глеб мог кричать и грозиться чем угодно, но отобрать у меня ребенка ему будет не так-то просто. Как бы ни пыжился он сейчас.
– Я тебя не пущу, – донесся в спину голос мужа, и его рука вцепилась в мой локоть в последней отчаянной попытке удержать.
Дверь недовольно заворчала, распахиваясь и являя нашим взорам маму и Тео. Мамины глаза тут же устремились к моему лицу и на душе стало легче от того, какое волнение и переживание я увидела в ее взгляде.
Я не одна – и это было сейчас самым главным.
Повернувшись к мужу, я попыталась освободить руку от его хватки. Бросила устало и равнодушно:
– А зачем тебе держать разжиревшую жену? Иди к тем, кто тебя больше радует своим видом. Удачи.
Я сделала еще один рывок и наконец освободилась: от его рук-цепей, и вместе с тем – от пут всего того, то нас связывало еще так недавно.
Я уже нажала на кнопку лифта, когда вновь ощутила движение позади себя.
– Ты не можешь так просто уйти! – с неожиданной горячностью заявил Глеб.
В голосе его читалась растерянность, почти беспомощность. Как у ребенка, внезапно потерявшегося в шумной толпе и не понимающего, что делать дальше.
– Могу и уйду.
Я шагнула в раскрывшиеся двери лифта, но муж протиснулся следом за мной, мешая им закрыться.
Все происходящее превращалось в нелепую драму, достойную какого-нибудь дешевого сериала.
Но тут свою лепту внесла мама, удивив меня в очередной раз.
– Отстань от моей дочери!
С таким суровым выражением лица, какого я у нее никогда еще, кажется, не видела, она грозно замахнулась увесистой сумкой с вещами Глеба, которую мы собирались оставить у консьержки, и от всей души приложила этим грузом моему мужу по ногам.
Он яростно взвыл, невольно отступая от лифта, а мама быстро шмыгнула внутрь, увлекая за собой Тео, и нажала на кнопку первого этажа.
Лифт стремительно помчался вниз, унося меня прочь от прежней жизни.
* * *
– Тебе нужно развеяться! – решительно заявила Катя, придя ко мне на второй день моего добровольного заточения.
Ну как, заточения? Я просто сидела дома у мамы, почти никуда не выходя. Едва ела, почти не спала. Та моральная травма, что нанес мне Глеб, только-только давала о себе знать в ее полной мере. С одной стороны, я убедила себя, что восприняла этот удар стоически. С другой, понимала – ложь самой себе была уж очень очевидной.
– Я не хочу, – помотала головой и бросила быстрый взгляд на часы.
Мама гуляла с Тео во дворе, а ко мне забежала подруга. Не то чтобы я не была ей рада, но и через полчаса нашего вымученного (с моей
