Голос его звучал негромко и сдержанно, но каждое слово отпечатывалось в сознании слушающего. «Отец меня напугал». Могло ли его вообще что-либо напугать?.. Глаза Раданайта перестали быть зеркалом его души.
— Я не очень хорошо помню, как всё было на самом деле, — сказал Джим. — Сначала, кажется, всё было и вправду серьёзно. Но в этом центре я быстро поправляюсь. Доктор Йоа очень заботливый.
На губах Раданайта проступила усмешка. Только на губах — во взгляде она не отразилась.
— О да… Кажется, он даже ОЧЕНЬ заботлив.
От этой усмешки Джим болезненно сжался, как от звука гвоздя, царапающего стекло. А может быть, Раданайт ничего особенного и не имел в виду, просто Джим стал чересчур чувствителен. Между ними больше не было прежней близости, Раданайт вращался в иных сферах, жил другими интересами, и его душа была закрыта от Джима чёрной тканью мундира. Теперь они будто жили на разных планетах.
— Я рад, что всё оказалось не так плохо, как мне описывал отец, — проговорил Раданайт. — Как себя чувствуют маленькие?
— Милорд Дитмар говорит, что они здоровы и хорошо кушают, — бодро ответил Джим, а сам не мог отделаться от странного, неуютного ощущения, охватившего его в присутствии Раданайта. — Если честно, я сам ещё не успел их как следует разглядеть… А ты? Как у тебя дела? Я даже не знаю, где ты сейчас живёшь.
— Я живу и служу здесь, в Кабердрайке, — сказал Раданайт. — Два месяца назад я получил место в королевской администрации.
— Поздравляю, — улыбнулся Джим. — Кажется, ты даже опережаешь свой план.
— Почему бы нет, если открылась такая возможность?
Просто невероятно, какую массу сил отнимало поддержание этого разговора. Взгляд Раданайта сковывал его невидимыми железными обручами. Джим уже чувствовал слабость в коленях, но как мог, старался держаться непринуждённо.
— А личная жизнь? — таки отважился он спросить. — У тебя кто-нибудь есть?
В глазах Раданайта по-прежнему было пусто.
— Я решил с этим повременить и сосредоточиться на карьере, пока не достигну удовлетворительного положения, — ответил он спокойно и небрежно. — Да и работа, если честно, поглощает почти всё моё время… Если бы у меня в данный момент была семья, я не смог бы уделять ей должного внимания. Думаю, обзавестись семьёй я ещё успею. — И с чуть приметной улыбкой добавил: — Всему своё время, малыш.
Стена недосказанности и сейчас разделяла их: Джим чувствовал её, слыша голос Раданайта и глядя в его глаза. Перед ним был незнакомец — правда, с лицом Раданайта, но с совершенно непостижимой душой, закрытой от всех. Истинные чувства были спрятаны под непроницаемой и социально приемлемой маской, которую ежедневно видели его коллеги по службе и начальство, и которая смотрела на него самого по утрам из зеркала. Только ему одному было ведомо, чего ему стоило её носить, пряча под ней ещё, вероятно, не отжившую боль, причинённую ему Джимом.
А может быть, её уже и не было, этой боли. Откуда Джиму было знать? Тем не менее, он нерешительно спросил, боясь разбередить старую рану:
— Ты на меня не сердишься?
— За что мне на тебя сердиться, малыш? Я не понимаю, о чём ты.
Губы Раданайта тронула улыбка, а в глазах отразилась лишь мягкая грусть — не более. Своими словами он давал понять, что не хотел бы продолжать говорить на эту тему, но Джим этого не уловил.
— Ты не обижаешься больше, что я сочетался с милордом Дитмаром, а не с тобой? — уточнил он.
Наверно, ему не следовало этого делать. Во взгляде Раданайта блеснули колючие льдинки, но он удержался от резкого ответа.
— Ты молодец, детка. Ты сделал превосходную партию, и я за тебя искренне рад. Я желаю тебе семейного счастья и поздравляю с пополнением. Кстати, я отправил твоим малышам подарки — полагаю, они их уже получили.
— Спасибо, Раданайт.
Преодолев робость, Джим прижался головой к его плечу. Аромата духов он от Раданайта не чувствовал, только запах чистого тела и свежей, опрятной одежды. Раданайт, бесстрастно вытерпев объятия, мягко отстранил Джима за плечи и коротко прижался к его лбу губами.
— Боюсь, мне пора, Джим. Я вырвался со службы всего на минутку, только чтобы узнать, как ты себя чувствуешь.
— Да, я понимаю… Спасибо, что зашёл, — улыбнулся Джим дрожащими губами. — Я был очень рад с тобой увидеться.
Раданайт, встретившись с его взглядом, остановился в задумчивости, и в его глазах промелькнула какая-то тёплая искорка, но тотчас угасла. Едва ощутимо дотронувшись до щеки Джима и на несколько мгновений сжав его пальцы, он дружелюбно, но суховато улыбнулся.
— Я должен идти. Поправляйся, малыш.
После его ухода Джим обессиленно опустился на скамеечку. Он выдохся так, будто не разговаривал с братом в течение пяти минут, а два часа бегал.
Потом были процедуры, и Джим вернулся к себе в палату. Он был полон печали и сожаления, но стена недосказанности казалась слишком прочной. Случилось что-то непоправимое, и Джим с тоской и болью чувствовал, что изменить что-либо он был не в силах. Хоть он и понимал, что его вины здесь не было, но вопреки этому он чувствовал себя виноватым. Впрочем, дома его ждал лорд Дитмар и дети, и этого было достаточно, чтобы приободриться.
Коварная пора заморозков миновала, и в саду бурлила настоящая весна: настал йерналинн, по земному — поздний май. Пышное цветение одело все деревья в саду в свадебный наряд: длинные ветки яннанов свисали до земли, покрытые нежно-розовой густой пеной мелких, как у сирени, цветочков; аридусы цвели крупными, похожими на лилии цветами с белыми лепестками и золотыми серединками; ламанны походили на яблони, маленькие стройные каддары выпустили лиловые гроздья, а высокие, как тополи, гемены были увешаны длинными белыми кисточками, жёлтыми на концах. Всё это весеннее великолепие издавало густой и сильный аромат, который чувствовался даже в доме. На цветочных клумбах также буйствовал многоцветный и пахучий восторг, и в саду не осталось ни одного уголка, в котором не царствовала бы весна. Йерналинн по праву можно было назвать самым красивым месяцем альтерианского года.
Джим сидел на скамеечке и смотрел, как резвятся на зелёной лужайке Илидор и Серино, а Фалдор покачивал парящую коляску со спящими близнецами Дейкином и Дарганом. Слева от них к земле струился нежно-розовый водопад яннанового цвета, справа дышала грустной свежестью кипенно-белая ламанна, а над головами синела безоблачная небесная высь. Залитая солнечным светом лужайка с сочно-зелёной мягкой травкой была похожа на пушистый ковёр в детской, и Илидор с Серино валялись на ней, бегали и затевали щенячью возню. Посреди лужайки стояли двойные детские качели, лежал большой разноцветный мяч, повсюду были раскиданы игрушки, а парящий самокат Илидора томился в ожидании своего маленького хозяина.
