Тут Елена почувствовала второй укол беспокойства. Но Мисао уже начала говорить, и ей пришлось сосредоточить все свое внимание на ней.
– Отлично! Тогда выбирать буду я.
Мисао, наклонившись, посмотрела через край крыши на стоящих внизу людей. Ее темные глаза расширились. Она оценивала, что можно сделать с пленниками на этой пустынной поляне. Когда же она поднялась и стала туда-сюда шагать по крыше, то выглядела такой тоненькой, такой изящной, а ее кожа – такой гладкой, а волосы – такими переливчатыми и темными, что даже Елена не могла отвести от нее взгляда.
Потом ее лицо засияло, и она сказала:
– Растянуть ее на алтаре. Ты же прихватил с собой своих полукровок?
Эта фраза была похожа не на вопрос, а на радостное восклицание.
– Результаты экспериментов? Конечно, милая. Я ведь сказал, – ответил Шиничи и добавил, глядя в лес: – Двоих из… кхм… мужчин сюда. И Преданного.
Он щелкнул пальцами. Несколько минут длилась потасовка – людей вокруг Бонни, пытавшихся сопротивляться непонятным теням, били, пинали, бросали на землю, топтали и обездвиживали. А потом существа, которые перед этим еле волочили ноги, шатаясь, выдвинулись вперед. Между ними, схваченная за тонкие руки, висело обмякшее тело Бонни.
Полукровки были наполовину людьми и наполовину деревьями, только без единого листочка. Если их действительно кто-то вывел искусственно, то это словно бы специально было сделано, чтобы они выглядели как можно нелепее и асимметричнее. У одного, к примеру, была длинная левая рука – корявая, узловатая и достававшая почти до земли; а его толстая и круглая правая рука заканчивалась у пояса.
Они были отвратительны. Их кожа была похожа на хитин насекомых, но только гораздо более бугристая, с дуплами и наростами, а на ветках у них было что-то очень похожее на кору. Кое-где они были шершавыми и недоделанными.
Они внушали ужас. То, как были вывернуты их конечности, то, как они передвигались – волоча ноги, подобно обезьянам, то, как их тела венчались деревоподобными карикатурами на человеческие лица, окруженные спутанными веточками, торчащими в разные стороны под немыслимыми углами, – все это специально было рассчитано на то, чтобы они выглядели существами из ночных кошмаров.
И они были обнаженными. Никакая одежда не прикрывала зловещее уродство их тел.
А потом Елена поняла, что значит настоящий ужас. Два неуклюжих малаха положили обмякшую Бонни на подобие алтаря, устроенного на свежесрубленном пне, и стали срывать с нее одежду, раздирая ее своими похожими на палочки пальцами, которые отламывались с легким треском даже тогда, когда рвалась ткань. Похоже, их совершенно не волновало, что у них отламываются пальцы, – главным для них было выполнить поставленную задачу.
Потом они взяли обрывки одежды и еще более неуклюже начали привязывать руки и ноги распростертой Бонни к четырем сучковатым столбикам, сделанным из отколовшихся кусков их собственных тел и вбитых в землю вокруг пня четырьмя мощными ударами длиннорукого.
А тем временем откуда-то издалека, из тени, показался третий человек-дерево. Елена увидела, что это совершенно явно и очевидно особь мужского пола.
На мгновение Елена испугалась, что Дамон сейчас потеряет самообладание, рассвирепеет, развернется, набросится на обоих лисиц-оборотней и тем самым выдаст себя. Но, с другой стороны, его чувства к Бонни очевидно переменились с того момента, когда он спас ей жизнь в доме Кэролайн. Он явно чувствовал себя совершенно спокойно, сидя рядом с Шиничи и Мисао – откинувшись, улыбаясь и даже что-то говоря, отчего те смеялись.
И вдруг что-то внутри Елены обвалилось. Это был уже не укол беспокойства. Это был панический ужас. Никогда еще Дамон не выглядел настолько естественным, настолько в своей тарелке, настолько довольным, как здесь, вместе с Шиничи и Мисао. Ну не могли же они снова его заразить, внушала она себе. Это не могло произойти так быстро, да еще так, чтобы она, Елена, ничего не заметила.
«А ты вспомни, какой у него был несчастный вид, когда ты раскрыла ему глаза», – прошептал ее внутренний голос. Безнадежно несчастный. Несчастливо безнадежный. Он мог потянуться к возможности заразиться, как алкоголик тянется к бутылке, желая только одного – забвения. Насколько она знала Дамона, он должен был с радостью опять впустить в себя темноту.
Он не выдержал света, думала она. И теперь он может смеяться, наблюдая за тем, как пытают Бонни.
И что ей теперь остается делать? Теперь, когда Дамон перекинулся на другую сторону, когда он уже не союзник, а враг? Елена стала думать о своей текущей позиции и задрожала от злости и ненависти – да и от страха тоже.
Итак, она одна, и ей предстоит сражаться против трех врагов, которые настолько сильны, насколько вообще можно вообразить, – и их армией уродливых убийц, не знающих, что такое муки совести. Это если забыть о Кэролайн, этой злобной чирлидерше.
И тут, словно для того, чтобы подкрепить страхи насчет призрачности ее шансов, дерево, за которое она цеплялась, казалось, сбросило ее. На секунду Елена подумала, что сейчас она свалится вниз и, крутясь в воздухе и крича, грохнется на землю. Ее точки опоры, за которые она держалась руками и ногами, как будто одновременно исчезли, и она не упала только потому, что снова прильнула к шершавой темной коре, истерично хватаясь за колючие иголки.
«Ты вновь стала человеческим существом, милая девочка, – словно бы говорил ей резкий смолистый аромат. – И ты по горло полна Силой живых мертвецов и колдунов. К чему сопротивляться? Ты проиграла еще до того, как начала борьбу. Не тяни, сдавайся, и тебе будет не так больно».
Если бы это говорил ей кто-то конкретный, если бы он вдалбливал ей эти слова, они могли бы зажечь в Елене искру неповиновения – такой уж у нее был характер. Но у нее возникло ощущение, что это – всего лишь овладевшее ею чувство, аура обреченности, понимание того, что ее дело безнадежно, а оружие бесполезно; и это чувство обволокло ее мягко и непреодолимо, словно туман.
Она прислонилась пульсирующей головой к стволу дерева. Никогда еще она не ощущала себя такой слабой, такой беспомощной – да и такой одинокой – с тех пор, как проснулась, став вампиром. Она отчаянно нуждалась в Стефане. Но Стефан уже вступил в драку с этой троицей и проиграл, а значит, она, может быть, никогда больше его не увидит.
Она устало заметила, что на крыше происходило что-то новое. Дамон смотрел сверху вниз на распростертую на алтаре Бонни, и на его лице читалось недовольство. Побелевшее лицо Бонни было обращено прямо в небо, и взгляд ее был исполнен решимости – она словно бы дала себе слово, что больше не будет ни плакать, ни умолять.
