Зато общий посыл был предельно ясен.
Когану едва хватило выдержки скомкать собственные эмоции от мгновенного выздоровления — да что там выздоровления — оживления! — ученика и постичь причину его бешенства.
А причина была, что и говорить, веской. Столь веской, что Согрейна будто громом поразило: как, дохлый гралл ему на голову, как он мог даже вероятность подобного допустить?!
Рядом присвистнула Кристалина, в собственной неподражаемой манере выражая отклик на произошедшее.
Лишь Эстель, будто бы невзначай отставшая от них Эстель, и теперь едва ли видимая для ослеплённого гневом Демиана, оказалась на диво бесстрастной.
Для Когана эта её безмятежность стала самым веским ответом.
Точно перед судом произнесённое признание:
"Да, виновна".
Виновна — и ни на толику сожаления!
Грань и Бездна, Эстель! Это за годы уединённых благих трудов ты стала — кем? Расчётливой стервой?
А что ж он сам? О, с ним-то всё до банального просто, не в пример таинственной душе Эстель. Словно расхожий персонаж народного театра, статичный на года и десятилетия. Болван! Да, болван, ничем не лучше деревенского дурачка или простофили-мужа, что так любят изображать в базарные дни скоморохи, и давешней подруге ничего не стоило заговорить ему зубы. Вот вам, кривляки, готовый образ: ведьмак, настолько честный, что не обманывает его разве что ленивый.
— Ещё потолкуем, — прошипел эльфийке, да что ей — у неё глаза едва не светятся, хризолитовым жёлто-зелёным огнём. А Демиан и крика б его не услышал.
Одно хорошо: недостатка в целителях не наблюдалось.
Демиан, собранный и злой, согнал всех до единого, как стаю куропаток. Под сквозняком слабо трепыхались крылья-мантии. Пусть смешного мало, но всё же: никто так и не обратил внимания на неуставной вид "Магистра севера"; Коган и сам не заметил, в какой момент посреди возникшей было кутерьмы и столь же скоро водворённого порядка ученик успел снять бесполезные повязки, привести в порядок одежду и волосы и обзавестись обувью.
Улучив время, Согрейн тотчас претворил в действие недавнее обещание: отыскал Эстель (по совести говоря, она вовсе и не пряталась, неким поистине колдовским образом незаметно находясь где-то поблизости — поблизости от Демиана, разумеется), без церемоний взял её за локоть и отвёл, нимало не сопротивлявшуюся, в ближайший закуток.
Эльфийка смотрела спокойно и прямо, и этот её вид, нимало не раскаявшейся, напротив, будто бы осенённой некоей благодатью, — был точно пламенеющий фитиль для факела гнева Когана.
Знал бы Демиан, на чью голову обрушить собственный, сталью звенящий гнев! Но он не узнает. Что бы ни случилось меж ними, Коган сохранит тайну Эстель. Как и прежде — верный оруженосец Эджая, а после — и его прекрасной избранницы. Которой, как выяснилось, и через тридцать лет ничего не стоит вертеть им по своему желанию.
Баста.
— Ты знала, — не размениваясь на предисловия, перешёл сразу к обвинительной части. — Знала, что герцогиня решилась помочь Демиану не одними молитвами. Знала — и увела всех, кто мог понять и вмешаться. Отвлекала разговорами, как в какой-то сказке, до рассвета — чтоб наверняка. Я всё верно излагаю?
Эстель повела плечом, прошлась по закуту, и точно на глазах к ней возвращались врождённое изящество и стать. Среди щёток и мётел — словно в зеркальном блистании дворцов!
— Я надеялась, что она обратится к первоисточнику, — ответила ровно.
— Ты... надеялась?.. — взорвался Коган. — Что она?.. Ведьма, покинувшая Телларион прежде, чем кто-либо взял за труд растолковать ей хоть азы магии? Саму суть дара и то, как мы расплачиваемся за его использование? Она посягнула на высшее право: отнять то, что уже принадлежало смерти. Она раскачала весы... что ей оставалось положить на лёгкую чашу?
— Она легла на неё сама. — Эстель встала к нему вполоборота, прямая и гордая. — Её выбор.
— Грань и Бездна! Как ты можешь, Эстель? Недопустимо — разменивать жизнь на жизнь!
Ведьмак в нём, дух от духа закона, вскинулся в гневном противлении.
Эстель метнулась к нему, быстрым — даже для ведьмака быстрым — движением, и как плётка свистел и ожигал её шёпот.
— Недопустимо? Не-до-пус-тимо? Разве не это вы делаете — все вы — размениваете жизнь на жизнь? Ты, Эджай... Демиан? Теперь ещё и Демиан? Разве вы умеете иное, научены другому? Ты злишься, Коган, ты обвиняешь меня... в чём? В том, что посягнула... на ваше исключительное право? — И выдохнула, со страстью, что обожгла горячим шёпотом. — Ты не был отцом, Коган!
Согрейн выдохнул, отпуская гнев. Он не мог даже злиться на неё... да и права не имел.
— Кровное родство туманит рассудок, — тихо признал он, скорее для себя, нежели для неё, как неприятную истину, которую предпочёл бы и впредь полагать ложной, но... — Ты указала мне на справедливость запрета.
Эстель едва ли слушала.
— Ну что, что мне сделать теперь? Если выживет, поклонюсь ей в ноги!
— Если выживет! — уронил Согрейн и ушёл, не обернувшись.
(Синар, Добрая Весь. Конец весны 992-го, настоящее)
— Эджай, Коган. Я видела Эджая... но возможно ли было мне верить тогда? Я и сама себе не верю. Одно могу сказать с определённостью: в следующий миг я очутилась уже неподалёку от Каста-Алегры. Это известно от Ясны, а уж она-то пребывала в здравом рассудке. Едва ли то было случайностью: что кто-то выбрал для меня именно это место. На лигу вокруг не было другого жилья, а знахарки ценят уединение.
Судьба послала мне Ясну. Её наставница и воспитательница умерла незадолго до того, и Ясна полна была желания спасти весь мир... Она начала с того, что спасла меня, и Хозяйка порукой: не каждому под силу заставить жить того, кто жить не хочет.
Она была выученицей старой ведуньи, и многие искали к ней дорогу. Ясна показала мне, сколько боли баюкает Предел... достаточно, чтоб хоть на малый срок забыть о собственной.
Сперва я просто была рядом... после — стала помогать. Я была сильной и здоровой, я просыпалась каждое утро... А однажды Ясны не застали в доме. И пришедшие обратились ко мне, как прежде к ней.
Тогда я стала видеть сны.
— Сны?
Эстель качнула склонённой головой.
— Порой я выходила на порог в холодные ночи. Снять обувь и шаль, шагнуть в снежную заметь...
...чтоб хоть в бреду повстречаться с ними опять.
Но всякий раз закрывала дверь изнутри.
Всякий раз я ложилась в постель с надеждой на то что, пусть во сне... Но всякий раз это было лишь уходом в небытие, в ничто, за порогом которого оставались разум и чувства. Каждое пробуждение — возвращенье в явь. Я не видела ни мужа, ни сына, и озлоблялась оттого что даже в этом было мне отказано...
Пока однажды закрыла глаза — не Эстель, Ведой. И Ведой прожила весь следующий день. И ещё день. И ещё.
И когда позабыла о снах и прекратила призывать их, они пришли — незваными... Не похожие на телларионский бред, на всё, что видела прежде. Будто сквозь лиги и дни некто всевластный открывал передо мною окно и позволял заглядывать в него... В иной мир, где мой сын был жив.
Я видела, как он рос, мужал. Я не задавала вопросов, не укоряла, не просила ничего сверх уже данного. Просто знала: всё, что вижу, не моя фантазия, но действительно происходящее с ним. Я не могла ни помочь, ни направить, только смотреть... мне было довольно. Знала, что пока не вправе посягать на большее. Просто стала чувствовать сына, как когда-то — Эджая... Со дня моей казни он не являлся мне даже в видении.
Нет, не спрашивай, Коган, я не отвечу, было ли то видение чем-то б`ольшим. Быть может, тебе в это сложно поверить, но я запретила себе гадание о том, кого видела тогда. Я стала терпелива, как прежде сама бы не поверила. И я не тоскую о твоём брате, Криста. Его ли смерть разделила тогда, смерть истинную и необратимую... жив ли он и поныне, согласно некоему замыслу, что не мне дано постичь... как жив наш сын. Он со мной, во мне, и образ его светел, и память о нём больше чем память. Я вновь обрела его в своём покое. И поняла, что никогда не теряла. Это... не выразить словами, но для меня — единственно верно.
