— И все эти годы ты провела... где-то возле Каста-Алегры?
Для Кристалины, прямодушной, кипуче-деятельной Кристалины непостижима осталась большая часть сказанного: это явственно проступало в упрямо-недоверчивом выражении её бровей и губ, в требовательном тоне вопроса.
— Да, по преимуществу. И там мы не просиживали без дела. События последних лет понудили сняться с места, знания наши и умения пришлись кстати всюду, где не обойтись припарками и заговариванием зубов. — Эстель улыбалась по-прежнему отрешённо, будто душа и разум её витали где-то окрест и лишь на малый срок возвращались в оставленное тело. — Я не искала встречи с... Демианом, если ты спрашиваешь об этом.
Княжна прошлась по комнате смерчем хлёстких волос, огненных рукавов, задевая предметы, точно дыхание Бездны ожгло ей ступни сквозь истоптанный ковёр.
— Не понимаю! — выразила и без того очевидное, рубанув сжатой ладонью воздух, как невидимый узел.
Или нить.
— Ну разумеется, — приподняла брови Эстель и, как-то разом вдруг сникнув, сгорбилась в кресле.
Точно отрезвев, все трое смотрели вверх, где на цепях покачивалось стальное кольцо, на свечное пламя, что стало почти невидимо, неуместно в свете стократ превосходящем, свете нарождавшегося дня.
Авалларка закусила губы, стоя у окна.
Коган метнул ей полугневное слово-мысль "Молчи! Молчи!", но не успел коснуться ломано приподнятых плеч Эстель.
Из той части большого дома, что на бесконечно долгие дни затворилась в молчании, донёсся явственно мужской оклик.
Если бы смежная стена попросту рухнула, и из провала разом глянула сотня эльфийских боевых горнов, это происшествие произвело бы много меньшее по силе впечатление.
Первой пришла в чувство не склонная к лирике Кристалина.
— Для отлетевшего духа он выражается не слишком возвышенно, — заметила она, — а для умирающего — гремит на всё захолустье.
Недолгий путь туда не отложился в памяти ни одного из троих. Заря вечерняя обратилась рассветной, и они застали картину, зеркальную той, что видели уходя.
С Демианом они едва не столкнулись уже на пороге. Ведьмак, как был, полураздетый, всклоченный, меньше всего походил на умирающего. Зато герцогиня, будто райская птица в своём переливчатом платье, лежащая у него на руках, на первый взгляд казалась покойницей.
Как, впрочем, и на второй. Когану, больше из общего непонимания происходящего упрямо не верившему в самое очевидное, пришлось изрядно присмотреться, чтобы различить пульсацию жизни в её меркнувшей сути.
Первое, о чём успел подумать Коган: никогда прежде он не видел своего сдержанного ученика в подобной ярости. Более того: он даже и не подозревал, что Демиан, хладнокровный, будто бы при рождении недополучивший обычной человеческой вздорности Демиан на такую ярость способен.
— Какого... — Демиан вставил труднопереводимое тролльское ругательство, — вы позволили ей это сделать? — К сему вопросу ведьмак присовокупил нечто столь же экзотическое, и тут уж лингвистических способностей Когана не хватило даже на общий смысл.
Зато общий посыл был предельно ясен.
Когану едва хватило выдержки скомкать собственные эмоции от мгновенного выздоровления — да что там выздоровления — оживления! — ученика и постичь причину его бешенства.
А причина была, что и говорить, веской. Столь веской, что Согрейна будто громом поразило: как, дохлый гралл ему на голову, как он мог даже вероятность подобного допустить?!
Рядом присвистнула Кристалина, в собственной неподражаемой манере выражая отклик на произошедшее.
Лишь Эстель, будто бы невзначай отставшая от них Эстель, и теперь едва ли видимая для ослеплённого гневом Демиана, оказалась на диво бесстрастной.
Для Когана эта её безмятежность стала самым веским ответом.
Точно перед судом произнесённое признание:
"Да, виновна".
Виновна — и ни на толику сожаления!
Грань и Бездна, Эстель! Это за годы уединённых благих трудов ты стала — кем? Расчётливой стервой?
А что ж он сам? О, с ним-то всё до банального просто, не в пример таинственной душе Эстель. Словно расхожий персонаж народного театра, статичный на года и десятилетия. Болван! Да, болван, ничем не лучше деревенского дурачка или простофили-мужа, что так любят изображать в базарные дни скоморохи, и давешней подруге ничего не стоило заговорить ему зубы. Вот вам, кривляки, готовый образ: ведьмак, настолько честный, что не обманывает его разве что ленивый.
— Ещё потолкуем, — прошипел эльфийке, да что ей — у неё глаза едва не светятся, хризолитовым жёлто-зелёным огнём. А Демиан и крика б его не услышал.
Одно хорошо: недостатка в целителях не наблюдалось.
Демиан, собранный и злой, согнал всех до единого, как стаю куропаток. Под сквозняком слабо трепыхались крылья-мантии. Пусть смешного мало, но всё же: никто так и не обратил внимания на неуставной вид "Магистра севера"; Коган и сам не заметил, в какой момент посреди возникшей было кутерьмы и столь же скоро водворённого порядка ученик успел снять бесполезные повязки, привести в порядок одежду и волосы и обзавестись обувью.
Улучив время, Согрейн тотчас претворил в действие недавнее обещание: отыскал Эстель (по совести говоря, она вовсе и не пряталась, неким поистине колдовским образом незаметно находясь где-то поблизости — поблизости от Демиана, разумеется), без церемоний взял её за локоть и отвёл, нимало не сопротивлявшуюся, в ближайший закуток.
Эльфийка смотрела спокойно и прямо, и этот её вид, нимало не раскаявшейся, напротив, будто бы осенённой некоей благодатью, — был точно пламенеющий фитиль для факела гнева Когана.
Знал бы Демиан, на чью голову обрушить собственный, сталью звенящий гнев! Но он не узнает. Что бы ни случилось меж ними, Коган сохранит тайну Эстель. Как и прежде — верный оруженосец Эджая, а после — и его прекрасной избранницы. Которой, как выяснилось, и через тридцать лет ничего не стоит вертеть им по своему желанию.
Баста.
— Ты знала, — не размениваясь на предисловия, перешёл сразу к обвинительной части. — Знала, что герцогиня решилась помочь Демиану не одними молитвами. Знала — и увела всех, кто мог понять и вмешаться. Отвлекала разговорами, как в какой-то сказке, до рассвета — чтоб наверняка. Я всё верно излагаю?
Эстель повела плечом, прошлась по закуту, и точно на глазах к ней возвращались врождённое изящество и стать. Среди щёток и мётел — словно в зеркальном блистании дворцов!
— Я надеялась, что она обратится к первоисточнику, — ответила ровно.
— Ты... надеялась?.. — взорвался Коган. — Что она?.. Ведьма, покинувшая Телларион прежде, чем кто-либо взял за труд растолковать ей хоть азы магии? Саму суть дара и то, как мы расплачиваемся за его использование? Она посягнула на высшее право: отнять то, что уже принадлежало смерти. Она раскачала весы... что ей оставалось положить на лёгкую чашу?
— Она легла на неё сама. — Эстель встала к нему вполоборота, прямая и гордая. — Её выбор.
— Грань и Бездна! Как ты можешь, Эстель? Недопустимо — разменивать жизнь на жизнь!
Ведьмак в нём, дух от духа закона, вскинулся в гневном противлении.
Эстель метнулась к нему, быстрым — даже для ведьмака быстрым — движением, и как плётка свистел и ожигал её шёпот.
— Недопустимо? Не-до-пус-тимо? Разве не это вы делаете — все вы — размениваете жизнь на жизнь? Ты, Эджай... Демиан? Теперь ещё и Демиан? Разве вы умеете иное, научены другому? Ты злишься, Коган, ты обвиняешь меня... в чём? В том, что посягнула... на ваше исключительное право? — И выдохнула, со страстью, что обожгла горячим шёпотом. — Ты не был отцом, Коган!
Согрейн выдохнул, отпуская гнев. Он не мог даже злиться на неё... да и права не имел.
— Кровное родство туманит рассудок, — тихо признал он, скорее для себя, нежели для неё, как неприятную истину, которую предпочёл бы и впредь полагать ложной, но... — Ты указала мне на справедливость запрета.
