Я кивнул, подтверждая, что запомнил условия. Не представляя, как будут проходить наши занятия, а также ради чего мне учить людскую письменность — уж точно не ради таблички на входе в башню, — я не придумал ничего лучше, как спросить:
— Что, хочешь проводить вместе больше времени?
— Похоже, однажды пересекшись, наши пути теперь переплетены. А я не люблю неграмотных, — с наигранным презрением бросила она, и мы оба рассмеялись.
Полагать, что три вечера в неделю принцесса будет посвящать мне, было самонадеянно и глупо. Список причин пополнялся ежедневно. Во-первых, король усилил охрану в замке, разбавив гвардейцев множеством южных воинов. Во-вторых, зачастую Ариадна проводила время иначе. Каждый раз, когда в рассказе о ее дне я слышал имя принца Куориана, меня пробирала дрожь. Она едва ли хорошо отзывалась о нём; чаще рядом с его именем стояли прилагательные вроде «заносчивый», «высокомерный» и «наглый», но он, напротив, проявлял к ней недюжинный интерес. Его общество навязывалось лисице при любом удобном случае, и, если нам доводилось видеться после ужинов в его компании, Ариадна всегда приходила измученной и серой, словно после выматывающей боевой тренировки. В такие вечера мы мало что изучали; я лишь повторял пройденное, а она молча устремляла взгляд в пустоту и изредка тяжело вздыхала.
Незнакомое чувство прожигало дыру в моем сердце. Ненависть? Никогда не думал, что приду к такому — ненавидеть человека, непосредственный контакт с которым представлял собой лишь один невзаимный взгляд. Он не сделал мне и моему народу ничего плохого. Всё, что меня в нём задевало — его частое времяпрепровождение с принцессой и то, что оно не доставляет ей удовольствия. Лишь тоску.
Ревность?
Глупости. Эльфы по большей части моногамны, верны и, что самое главное, разумны. Ревность являет собой страх потерять того, кем ты обладаешь. Но разве можно считать кого-то своей собственностью, не противореча здравому смыслу? Разумеется, нет. Является ли Ариадна моей собственностью? Ответ соответствующий.
Впрочем, после отъезда объединенного войска Греи и Куориана на восток, настроение принцессы пришло в норму, и кипящая во мне неприязнь поутихла. Улыбка всё чаще озаряла её лицо, пышные платья сменились на более привычные рубашку и брюки, а по ночам, если занятие затягивалось или начиналось позднее обычного, она часто обсуждала со мной увиденные на небесном полотне светила.
— А что означает это созвездие? — с восхищением спросила Ариадна.
Прогресс в обучении людской письменности двигался медленно. Лисица слишком неусидчива и любопытна, чтобы быть учителем, потому всё чаще мы проводили вечера за светскими беседами об обычаях и легендах наших народов. Особенно её интересовали предания о звездах. Столь далекие и недосягаемые, но всё же так тонко чувствующие и откликающиеся — так она описала их, когда увидела мерцание одной из звезд, словно заметившей её терзания и давшей понять, что чувствует то же самое.
— Мы зовем его «Маэт», — пояснил я, когда, наконец, разобрался, куда именно направлен взгляд принцессы. — Бой, иначе говоря. Видишь, друг напротив друга, по три звезды на обеих сторонах, словно два, хоть и небольших, но войска, — я потянулся к её руке, чтобы указать на их расположение, но вовремя остановился. Далее я управлял ее вниманием лишь при помощи слов. — А между ними — куча маленьких-маленьких звезд. Они всегда слегка мерцают, будто стрелы, что воины пускают друг в друга. Есть поверье, что, когда мерцание стрел прекратится, наши земли больше никогда не познают горечи войны.
— Сомневаюсь, что это возможно, — разочарованно пробормотала она, опуская глаза.
После первой встречи в башне я больше ни разу к ней не прикасался. Я не знал, каким было чувство, охватившее её существо и забравшее силы дышать — будоражащим или тревожащим, — но оно было ещё слишком свежо в моей памяти, чтобы я решился вновь заставить её почувствовать подобное. Желание дотронуться подходило к краям вновь и вновь, пытаясь выплеснуться из меня, как вино из кубка на самом богатом из пиров, но я четко осознавал размер пропасти между нами, хоть мы и старательно пытались её не замечать. Заглядываться на еле видные морщинки в уголках глаз, когда она смеется, на одинокую ямочку на правой щеке, слушать, как она препирается со стражниками за дверьми башни, уверяя, что не нуждается в помощи — пожалуй, довольствоваться этим не так уж плохо.
Я предпочитал, чтобы о моих походах в Грею знало как можно меньше и людей, и эльфов, потому Индис дежурил на западном выходе из леса в разы чаще, чем прежде. Его упорство и самоотверженность восторгала прочих постовых, и, однажды вкусив искреннюю похвалу, он больше не сумел отказать мне в услуге. Взамен он требовал лишь одного: развернутых ответов на все его — крайне многочисленные — вопросы. Впрочем, вскоре область его интересов сузилась до двух, касавшихся буйствующих в моей душе чувств. Бэтиель, периодически ожидавшая моего возвращения в компании друга, презрительно фыркала, стоило Индису завести разговор.
— И что вы находите в этих людях? Живут, как букашки, жадные, глупые…
— Сколько трудов из библиотеки ты прочитала на этой неделе, свет жизни моей? — в том же тоне ответил ей Индис.
Оскорбленная эльфийка кинула в него первую ветку, до которой смогла дотянуться.
Осень постепенно вступала в свои права. Бездумно прогуливаясь по извилистым тропам, я набрел на усыпанную ромашками поляну. Так долго они цвели лишь в этом месте; порой их можно было увидеть даже скромно выглядывающими из-под толщи снега. Я часто приходил туда с отцом, когда перед отъездом в замок тот собирал букет для очередной знатной дамы.
Поддавшись мимолетному порыву, я принялся выбирать цветы для венка. Чтобы развлечь меня и скоротать время, отец всегда напевал что-то незамысловатое, и я неосознанно поступил так же. Звуки леса подыгрывали в такт. Музыка всегда завораживала меня, а процесс её создания и вовсе казался мне чем-то невероятным и божественным, подвластным разве что самым талантливым из живущих. Однако все попытки научиться петь — и уж тем более играть на инструментах, — оборачивались крахом, потому пел я редко, стараясь избегать наличия зрителей.
Плетение венков, как оказалось, тоже требовало определенного опыта, но я точно знал, у кого его было в избытке. Сестер ничуть не расстроило, что предназначенные им венки пришлось плести собственноручно; они самоотверженно учили меня создавать прекрасное. Талани сообщила, что у меня “неповоротливые пальцы”, и вложила во вздох всю тяжесть нелегкой девичьей жизни, когда я не сумел завязать стебли в последний узелок. Шаэль и Файлин не разделяли негодования сестры и, водрузив на голову венки, полдня хвастались, что братец сам соорудил для них подарок.
Вечером того дня я собирался наведаться в башню за новой порцией светских бесед и, возможно, изучением пары букв из людского алфавита. Однако, увидев у поста Индиса гонца-полукровку, тут же почуял неладное. Богиня одаряла магией не всех, и потому не каждое дитя смешанной крови становилось друидом, как мой отец или мать Бэт; таким полукровкам оставалось лишь выбрать народ, с которым им хотелось бы прожить жизнь. Некоторые, как Эландор, жили среди людей, но сердцем оставались верны лесу. Я видел его лишь несколько раз, и прежде он редко приносил дурные вести. Однако, судя по раскрасневшемуся лицу и стекающей по лбу капле пота, сообщение было срочным.
— Войска вернулись с востока, — крикнул полукровка, уже запрыгивая на лошадь. Он повторил это для меня, ведь не стал бы уезжать, не рассказав постовому обо всём подробно. — Я вернусь, как только станет известно что-то ещё.
Индис хлопнул лощадь по крупу, и та, взвизгнув, ринулась на тракт, в то время как наездник отчаянно пытался не слететь с её спины. Эльф повернулся ко мне, и я отметил, что впервые видел его лицо таким: серым, поникшим, с напряженными до скрипа челюстями, отчего скулы его делались острыми, как клинок. Он поднял на меня глаза, и плещущаяся в них тревога тут же захлестнула и меня.
