в моей груди горит искра первозданного света?
— Ты просто не помнишь, — догадалась я. — Про волосы.
— Не помню, — легко признал лунный. — Значит, это не было важно.
Он вообще почти ничего не помнил.
Я облила статую из ведра и сходила набрать новое. День перевалил за середину, небо стояло грязно-серое, неприветливое, и мокрая юбка неприятно холодила ноги. И мне, и лунному наскучили сказки, впереди была ещё верхняя половина рыцаря, а я порядком умаялась. Подтащила к статуе берёзовое бревно, плюхнулась на него и привалилась спиной к огромному мечу.
— Сколько тебе лет? — лениво спросила я.
Я глядела на него теперь снизу вверх, и мне был виден волевой каменный подбородок, но не живые голубые глаза.
— Не знаю, — наверное, он пожал бы плечами, если бы мог. — А который сейчас год?
Год мало ему помог: он не помнил ни когда родился, ни рождался ли вообще хоть когда-нибудь.
— Получается, тебе может быть… ну, допустим, триста?
— Может, — безразлично согласился лунный.
— Или, скажем, восемьсот?
— Может.
— И даже пять тысяч?
Здесь он задумался и помолчал, а потом всё-таки сказал уверенно:
— Нет, это вряд ли.
— А почему?
— Пять тысяч лет назад ещё не было людей.
— А лунные?
— И лунных не было.
Я покачала носком сапога. В школе нас учили, конечно, что люди — не родня этому миру: когда-то, давным-давно, мы пришли в него из-под какого-то другого неба. В преданиях, написанных странным языком, вовсе уже не похожим на наш, сказывают так: тогда вся земля горела священным непобедимым огнём, и дым поднимался до самых звёзд, и крылатый враг гнал нас с юга на север, а с севера на юг, и впереди была лишь одна милостивая смерть и гостеприимство Бездны, но мы молились, и могущественная Пра подарила нам окно в новый мир. Хотя он был гол и холоден, мы научились в нём жить.
Это было — по разным данным — то ли две, то ли две с половиной тысячи лет назад; колдуны, наверное, знают точнее. А мы побратались с призрачными зверями, обрели судьбу и населили Лес.
— А может, лунные уже были?
— Не было.
О лунных рассказывали мало. Они были не колдуны и не двоедушники, да и вообще не слишком были похожи на людей, и легко было думать, будто лунные были всегда.
— А откуда вы взялись?
На этот вопрос рыцарь не пожелал ответить даже «не знаю».
Зато он с удовольствием рассказал о том, что у него есть своя друза, большая и людная, с десятком лестниц и цветными крышами. Когда в друзу заглядывает солнце, раскрашенные лучи рассыпаются калейдоскопом.
Ещё лунный охотно вспоминал друзей и подруг, — и лунных, и колдунов, и двоедушников, — и незаметно включил меня в этот круг. Одна его знакомая птица писала стихи на изначальном языке, а колдун говорил с мёртвыми и любил чёрные анекдоты. Потом он женился и забросил своё искусство, и занялся вместо того преподаванием; а потом и вовсе, наверное, умер.
Рыцарь называл это: «ушёл дальше». Или ещё: «обратился светом». И это звучало так, будто все те мёртвые друзья просто уехали на далёкий остров, куда не ходит почта.
Наверное, он был чудовищно одинок, этот странный лунный, живущий в заросшей мхом неухоженной статуе и болтающий о смерти, венках и радио с проходящими мимо двоедушницами. Что это за жизнь такая — созерцать днями напролёт один и тот же вид? Так можно затвердить наизусть каждое деревце и каждый лист и найти в дремлющих на ветках птицах знаки судьбы. А потом — вскрыться с тоски.
Если все лунные живут как-то так, неудивительно, что они немного не в себе!
— И всё-таки, — неловко сказала я, не зная толком, как подступиться к вопросу, — что ты здесь делаешь?
— Я спал, — охотно объяснил лунный. — А потом проснулся. Я спал очень долго, и мне снились хорошие сны, про вересковое поле и тихую воду.
— Это… я тебя разбудила?
— Тебе видней.
Мне не было видней. Но, по крайней мере, он не сердился: лунный казался не столько даже довольным, сколько заинтересованным. Его очаровывали всякие обычные мелочи, вроде моих сказок, рассказов о радио, болтовни о тиражах и шитье, рецепта варенья из падалицы и расписания поездов.
— Мне не кажется, что я тебя будила. Но, если это я… извини.
— Не извиняйся. Значит, мне пришла пора проснуться, — безмятежно пояснил он. — Я сделаю, что должно, и усну снова.
— Что сделаешь?
— Кто знает? Надеюсь, что-то хорошее! Может быть, я запущу в небо грузовой аэростат. Или построю кондитерскую фабрику.
Я никогда не слышала, чтобы лунные торговали леденцами. Лет семьдесят назад в наших местах они остановили эпидемию, а за пятнадцать лет до того — спустили в карьер целую деревню. В лечебнице в горах, говорят, умели воскрешать мёртвых, но когда случилась авария, к нам оттуда никто не пришёл.
Так или иначе, вряд ли пробуждение лунного означало для Марпери хоть что-то хорошее. Наверное, нужно бежать к мэру, и пусть он отпишет в столицу.
— А… как ты узнаешь, что именно надо делать?
— Не знаю. Как-нибудь… что толку думать об этом заранее?
— Но у тебя же нет… ну, тела. Как ты будешь…
— У меня есть тело, — обиделся лунный.
— Где?
Он промолчал.
— Этого ты тоже не помнишь?
Рыцарь не ответил, но всё было ясно без слов.
— Ты его забыл, — вздохнула я. — Я слышала, что лунные, если много заглядывают в чужие глаза, могут забывать свои тела. Но потом они, наверное, как-то возвращаются? И ты ведь можешь тоже…
— Нет, — сурово сказал рыцарь.
— Что — нет?
— Я не могу.
— Чего не можешь?
Он помолчал, а потом признался:
— Подглядывать.
Лунный говорил об этом, как о каком-то недостатке: он, хоть и проснулся, не мог пока понять, как можно смотреть какими угодно глазами, кроме глаз мраморного рыцаря, стоящего на склонах Марпери. Может быть, он забыл, как это делается. Может быть — разучился. А может быть — и не умел никогда.
И тело… может быть, где-то и было. Если, конечно, его не скормили ещё рыбам: почём знать, кто и как хранит забытые тела лунных?
— И ты стоял здесь вот так всю неделю? — жалостливо протянула я, срастив концы с концами. — И будешь стоять… пока не вспомнишь? Бедняга! Давай-ка я всё-таки домою тебя до конца. И хочешь, я принесу тебе что-нибудь? Шляпу от птиц, или…
— Лучше уж книг! Можно закрепить на подставке, чтобы…
— А если дождь? — возмутилась я. — К тому же, ты не сможешь их листать. Нет, я принесу что-нибудь
