— Что? — свел брови к переносице начальник, но, судя по взгляду, давно понял, к чему я веду.
— Не полетела, — развела я руками в стороны и поднялась на ноги. — Вообще не полетела, ее просто перестали покупать, потому что пусть она и стала простой и интерфейс был приятным, но обычные действия, которые раньше у секретарей занимали пятнадцать минут, теперь начали отнимать все сорок. Вот так одна группа людей навязала свою волю другой, и в результате потеряла несколько миллионов и примерно столько же пользователей.
— И что они сделали? — хмыкнул Борисыч в бороду.
— Ребята, которые продали им свой стартап, срубили в два раза больше, чем во время первой сделки, когда компания к ним пришла и ударила челом.
— Молодцы ребята, — похвалил Борисыч.
— Я тоже так думаю, — кивнула. — В общем, я как те секретари, Аркадий Борисович.
— Слав, он хотел… — попробовал начальник вступиться за молодого дурака.
— Я знаю, — кивнула и пошла к двери. — Хорошего вам вечера.
— И тебе, Слав, я буду ждать твоего звонка, — я только кивнула.
Зашла к себе за вещами, а потом спустилась вниз и уже через час была дома и сносила мозг системе своими поисковыми запросами. Я не хотела ждать, я не хотела откладывать. Мне нужно было свалить как можно быстрее, потому что здесь я задыхалась, в Москве, в этой квартире, в собственных мыслях, с Энджи над ухом и над душой, пусть я стерла нахрен шпионки Гора.
Остаток вечера прошел в поиске, потом в сборах, потом в письмах и звонках: Сашке, маме, Янке. А уже следующим утром на арендованном каре я ползла в сторону области и хмурилась, потому что утром вместе со мной проснулись и сомнения.
Но дорога, слава Линусу, отвлекла достаточно, чтобы я не слишком копалась в себе и не слишком сосредотачивалась на бардаке внутри.
Я ехала в жопу глобуса, подальше от Москвы, в глушь, в которой вряд ли был хотя бы проводной интернет, сознательно оставив дома почти все гаджеты. Взяла только новый телефон, не наш, без Энджи, жесткий диск и старый ноутбук. Погода с утра радовала плюс семью и лужами такими огромными, что через них красться приходилось даже дальномерам.
В итоге в пункте назначения я была только ближе к семи вечера: уставшая, голодная, но почти довольная. Небольшой городок на севере, маленький настолько, что его объехать можно за пятнадцать минут, в стороне от шумных трасс, с серой лентой реки и каким-то совершенно волшебным лесом. Хотелось бы, конечно, чтобы елки были укрыты снегом, чтобы он скрипел под ногами, а за щеки прихватывал мороз, но… Но зима в этому году такая же странная и непонятная, как вообще все: снег, если и шел, то тут же таял, а температура не опускалась днем ниже пяти.
Чтобы найти дом пришлось немного поплутать, но я ведь его поэтому и выбрала, потому что рядом нет вообще никого, ближайшие соседи в четырех километрах, а здесь причал, елки, такие огромные, что кажется их просто не может быть, сумасшедший вид на реку и другой берег с задней веранды.
Хозяин ждал меня внутри, показал, что где, отдал ключи и, получив деньги, растворился в темноте, заверив, что те самые соседи, точнее сосед — бывший военный на пенсии, так что никаких веселых компаний и буйных гулянок. Косился, правда, странно, как будто словил когнитивный диссонанс.
Да, мужик, мы городские — с приветом, и уже к двадцати пяти все через одного неврастеники в вечном депрессняке с хроническим недосыпом.
Дом был небольшим, двухэтажным, вполне современным, из обожженного дерева. Я прошлась по первому этажу, осмотрела уютную гостиную с тем самым фантастическим выходом на широкую заднюю веранду и подвешенным камином, маленькую кухню и ванную, потом поднялась на второй этаж в спальню. Спален, на самом деле было две, но я, конечно, выбрала ту, что над гостиной, с такими же огромными окнами, как и внизу, с таким же захватывающим дыхание видом. Не включала свет, просто стояла в темноте и смотрела, как на темную-темную гладь воды падает мелкий снег. Я никогда, оказывается, не видела ничего подобного. Словно огромная, живая змея ловила зазевавшихся белых мотыльков. Невероятно красиво. И дыхание перехватывало, и казалось, что я совершенно одна здесь, в этой темноте и тишине.
Я улыбнулась и все-таки включила свет: надо было разобрать чемодан, принять душ, а потом и поужинать наконец-то, потому что обед был давно и неправда и состоял из чашки кофе.
Пока занималась делами почему-то думала не о Горе, а о Димке. О том, что не была на его могилке, о том, что надо обязательно после второго съездить в Тюкалинск, хотя бы одним днем, и сходить на кладбище. Принести Димке любимых конфет… Да, конфет…
Я застыла за столом, вилка вывалилась из пальцев, с тихим звоном ударившись об пол, в горле застрял комок. Я с ужасом поняла, что не помню… Не помню, какие конфеты любил Дым. Совсем не помню. Ни цвет обертки, ни то, какими они были, ни даже как выглядели.
Я ковырялась в собственной памяти весь остаток вечера: и пока мыла посуду, и пока убирала со стола, и пока заканчивала разбирать вещи, лежа в кровати и снова глядя на реку, и никак не могла вспомнить хоть что-то… И было очень стыдно и очень грустно.
Этой ночью спала в итоге плохо… непривыкшая к такой тишине, почти прозрачной и искрящейся, ловила себя все время на том, что вслушиваюсь в нее, в попытках услышать знакомые звуки: шум машин, соседей, гудение стояка, бег тока по проводам. Но тут за окном шумела только река, да кроны деревьев, соседей не было, а ток почему-то не гудел. В конце концов, под самое утро усталость от дороги и последних дней взяла свое, и я наконец-то провалилась в сон. И мне приснился Дым, на этот раз действительно приснился. Сидел рядом со мной на кровати, смотрел на меня, улыбался знакомо, и был не в той одежде, в которой его забрал Сухоруков, а в любимой футболке и шортах, на ногах — наверняка бутсы. И я была, словно снова маленькой. И смотрела на него в ответ, не отрываясь, боясь моргать и дышать.
— Дым, — прошептала все еще не веря, вскочила и тут же застыла, не зная, можно ли его обнять, можно ли к нему прикоснуться. Руки было приподнявшиеся, упали на одеяло.
Тени деревьев причудливо сплетались на бледном лице, пряча от меня часть лба и правую щеку, голубые глаза смотрели тепло, искрились мягким светом.
— Привет, Стася, — ответил старый друг ласково и обнял сам. И я снова застыла, несмело подняла руки и коснулась Димку в ответ. Он был здесь, я могла к нему прикоснуться, чувствовала объятья, его чувствовала и в следующий миг прижалась крепко-крепко. Не понимала, что это все не настоящее, не хотела понимать.
— Я очень скучаю по тебе, Дым, — прошептала, отстраняясь, всматриваясь в такие родные черты. В эти глаза всегда теплые, в эту улыбку всегда солнечную.
— Я знаю, Стась, я тоже, — улыбнулся смущенно он и пригладил мои растрепанные волосы. В детстве они всегда были растрепанными, торчали во все стороны, выбиваясь из резинок и заколок. — Здесь очень красиво, и ты стала очень красивой, кнопка.
— А ты… — я не договорила, оборвала себя, лишь ощутив болезненный укол в груди. Но Дым все понял. Он всегда был очень-очень умным. Умнее меня и многих одноклассников, умнее всех мальчишек во дворе.
— Да, — кивнул мальчишка спокойно, — а я нет, — он взял меня за руку, сжал. — Не переживай из-за этого, Стась, и обо мне не переживай, потому что со мной все хорошо, и не вини себя, пожалуйста.
— Но это ведь из-за меня… — всхлипнула я, чувствуя, как начинает щекотать в носу, как слезы подступают к глазам. — И я убежала, а ты…
— Стася, — Дым снова меня обнял, гладил по голове и спине, — я сам так захотел и сам все решил. Мне больно, когда ты так думаешь, мне очень плохо от того, что плохо тебе. Мне плохо, когда ты плачешь и терзаешь себя, когда не можешь уснуть.
— Но… — все-таки шмыгнула я носом, не сумев удержаться.
— Пожалуйста, Стася, пообещай, что хотя бы постараешься, — и он выпустил меня из рук, сел ровнее и протянул мизинчик. — Давай, как раньше?
