Если кто ожидал при этом выражении радостных, чувств со стороны Перегрина, то был бы разочарован. Он переминался с ноги на ногу, и после нескольких «э», произнесенных его дядей, он наконец пробормотал:
– Мне все равно, – и весь съежился после этого, как бы ожидая привычного удара хлыста за такой грубый ответ, но его дядя, дипломат, привыкший к терпению, только сказал:
– Хе! Жаль оставить дом и братьев. Э?
Перегрин только опустил голову и ничего не отвечал; волосы спустились ему на лоб, лицо его было мрачно.
– Слушай, мальчик, это не шутка, – продолжал его дядя. – Ты слишком велик для того, чтобы тебе могли сказать: я положу тебя в карман и увезу с собою. Я говорю серьезно.
Перегрин взглянул на него, и лицо его просветлело. Его губы задрожали, но он не сказал ничего.
– Слишком неожиданно для него, – сказал посол, обращаясь к другим. – Видишь ли, я не увезу тебя сейчас же. Я поеду в Лондон только через неделю или десять дней, и там уже мы экипируем тебя для путешествия в Берлин или в Кенигсберг; я надеюсь, что мы сделаем из тебя человека. Твой наставник говорил мне, что у тебя есть способности, и я надеюсь, что ты не посрамишь меня.
Д-р Вудфорд не мог удержаться, чтобы не сказать мальчику, что он должен благодарить своего дядю; но тот продолжал хмуриться, и сэр Перегрин прибавил:
– Он еще не дошел до этого. Пусть он сперва увидит, за что благодарить меня.
После этого Перегрина отпустили, и его друзья выражали свое удивление и неудовольствие, что этот мальчик, готовый на то, чтобы ему отрубили голову, только бы избавиться от своих cтраданий, сразу не ухватился за такое предложение; но сэр Перегрин только засмеялся на это и сказал:
– В нем есть содержание! Мне это нравится даже лучше, чем если б он стал лизать мне руки, как собачонка. Но я не стану более распространяться об этом пока не получу его согласия.
Он простился со своими хозяевами, и вслед за тем м-рис Вудфорд ожидало новое удивление. Она нашла этого странного мальчика в слезах лежащим на траве; казалось, что самая грудь его должна была разорваться от рыданий. Она старалась всячески утешить и успокоить его, но не могла добиться от него ни одного слова, и только когда она спросила его. – Разве тебе так грустно покинуть свой дом? Он отвечал: – Нет, нет! Не дом!
– Что же такое? Кого тебе так жаль покинуть?
– О, вы не знаете! Вы с Анной… вы только были добры ко мне… и отогнали… его.
– Но милый мой мальчик. Дядя будет так же добр к тебе.
– Нет, нет. Никто не будет так добр, как вы с Анной. Умоляю вас, оставьте меня у себя, а то они утащат меня.
Он был еще слишком потрясен событиями последних дней и к тому же не совсем оправился от болезни, чтобы рассуждать с ним. М-рис Вудфорд опасалась повторения прежних припадков и старалась только успокоить его. Она узнала от Анны, что у него пробудилась неясная надежда, что ему позволят остаться в Порчестере, и в этом заключалась главная причина его огорчения; ему тяжело было расстаться с людьми, которые первыми тронули его сердце и пролили свет в его уме.
На следующий день он казался спокойнее, и м-рис Вудфорд решилась поговорить с ним. Она доказывала ему, что отец вследствие разницы в убеждениях ни за что не согласится оставить его в их доме и помимо этого, в Порчестере были слишком распространены те предрассудки против него, из-за которых он уже столько выстрадал; дядя же его примет все меры, чтобы среди окружающих его ничего не было известно об этом.
– От этого еще мало будет пользы, – сказал он с мрачным видом. – Я такое существо, что они все равно будут смеяться надо мною.
– Я не вижу этого, если ты будешь заботиться о себе. Твой дядя сказал, что в тебе видны воспитание и хорошая кровь, и когда ты будешь в приличном костюме, вряд ли кто решится издеваться над племянником посла. Верь мне, Перегрин, что тебе только стоит начать жизнь снова.
– Если б вы были там…
– Мой мальчик, зачем желать невозможного. Ты должен научиться побеждать зло с Божией помощью, а не с моей.
Все что она ни говорила ему, по-видимому, не в состоянии было убедить этот непокорный ум. Тем не менее, когда на другой день приехал майор Окшот со своим братом и объявил ему, что его дядя так добр, что решается взять его на свое попечение и позаботиться, чтобы он был воспитан в страхе Божием в протестантской стране, свободной от суеверия и где не признают епископов, то мальчик, по-видимому, покорился своей судьбе. Майор Окшот говорил с ним мягче обыкновенного, так как за последнее время он не имел поводов к раздражению против него; но и тут мальчик должен был заметить резкую разницу между его словами и убедительным мягким тоном дипломата, и, может быть, это немало повлияло на его готовность быть переданным в другие руки.
После того предстоял вопрос: поедет ли он сперва домой, но дядя и его друзья были против этого, так как на него могут вредно повлиять неизбежные при этом разговоры и болтовня домашних; поэтому было решено, что он только приедет туда часа на два с доктором, чтобы проститься с матерью и братьями.
После этого м-рис Вудфорд было уже легче обходиться с ним. Благодаря его заклинанию ночных духов на дворе замка, пред ним теперь действительно открылся новый мир, и он готов был поверить, что при отсутствии людей, вечно клеймивших его названием оборотня и бесенка, он избежит своих страданий и будет жить спокойно. Он также дал обещание м-рис Вудфорд повторять в те минуты, когда на него нападало искушение, несколько кратких молитв, которые она выбрала для него. Они не походили на те длинные упражнения, которые задавали ему дома и благодаря которым он возненавидел самое имя молитвы. Д-р Вудфорд дал ему на память греческое Евангелие, с которым для него не было связано тяжелых воспоминаний.
– И не можете ли вы, – молил смиренным голосом Перегрин, – м-рис Вудфорд, в последний воскресный вечер перед моим отъездом, дать мне что-нибудь принадлежащее вам, чтобы держать в руках и помнить вас, если… когда… злой дух опять будет пытаться завладеть мною?
Она с удовольствием дала бы ему свой молитвенник, если б это не было изменой его отцу, и со слезами на глазах (и, правда, не без сожаления) она надела на него медальон с своим портретом, с которым никогда не расставался ее муж на море и который всегда висел у него на шее, на шнурке из ее же волос.
– Он всегда будет согревать мое сердце, – сказал Перегрин, пряча подарок на своей груди.
На лице Анны мелькнула тень огорчения, когда он показал ей медальон: до сих пор она считала его почти своим.
– Ничего, Анна, – сказал он, – я вернусь назад с титулом, как мой дядя, и женюсь на тебе; тогда он опять будет твоим.
– Я не пойду… за тебя… у меня другой жених, – торопливо проговорила Анна, стараясь не обидеть его.
– А, этот неторопливый Чарльз Арчфильд! Его нечего опасаться. Он уже давно сговорился с какой-то важной малюткой в Лондоне. Он улетел от тебя. Тебе лучше подождать меня.
– Это неправда. Ты так говоришь, чтобы подразнить меня.
– Верно, как Евангелие! Я сам слышал, сидя на дереве за соборной оградой, как сэр Филипп говорил одному из духовных лиц в черном, что свадьба уже решена между его сыном и дочерью его старого приятеля, которой достанется в наследство пропасть земель. И вот что останется, – и тут он щелкнул пальцами, – от всех твоих надежд сделаться леди Арчфильд в грязном Фиргаме.
– Я спрошу Люси. Это нехорошо с твоей стороны, Перри, и как раз перед твоим отъездом.
– Ну, полно, не плачь, Анна.
– Но я знала Чарли гораздо раньше и…
– О, да. Девочкам всегда нравятся краснощекие, высокие и тупые парни, я знаю это. Но так как тебе не достанется Чарльз Арчфильд, я решил, что ты пойдешь за меня, Анна, ты одна можешь сделать из меня хорошего человека! Да вот еще… твоя мать… и я бы женился на ней, если б можно; но так как этого нельзя, то я намерен жениться на тебе, Анна Вудфорд.
– Я не пойду за тебя! Я поеду ко двору и там выйду замуж за какого-нибудь графа или дворянина. Чего ты смеешься и корчишь гримасу, Перегрин? Ты знаешь, мой отец едва не получил титул…
