Он был в костюме для верховой езды, отделанном кружевами, и так же умело носил свою шпагу на боку, как и те придворные джентльмены, которых Анна видела в детстве во дворце герцога Йоркского. Его худощавое лицо с резкими чертами было далеко не красиво, но в нем было много живости и проницательности вместе с выражением некоторой иронии; из-под черных бровей и длинных ресниц выглядывали те же странные блестящие глаза, и когда он улыбнулся при радостной встрече, то под его тонкими губами обнаружился ряд прекрасных белых зубов. Он был сильно огорчен известием о болезни м-рис Вудфорд, от которой она с самой весны не могла оправиться; из тех немногих слов, которыми они успели обменяться, он понял, что Анна менее своего дяди сознавала всю опасность этой болезни.
М-рис Вудфорд действительно сильно изменилась, хотя ее лицо сохранило свою прежнюю привлекательность, когда она поднялась с своего места около камина и протянула руки, чтобы обнять по-матерински вновь пришедшего; при этом лицо Перегрина Окшота осветилось небывалым доселе выражением радости и любви.
Перегрин сообщил ей, что он приехал к отцу, вызвавшему его по случаю смерти его брата, но он надеялся скоро возвратиться к своему дяде, при котором он исполнял обязанности секретаря. Последние месяцы они провели в Лондоне, откуда им предстояло ехать в составе посольства к молодому царю Московии, – экспедиция, чрезвычайно интересовавшая его. М-рис Вудфорд выразила надежду, что всякая опасность заразы в Оквуде прекратилась.
– Для меня ее не существует, – сказал он с какою-то странною улыбкою. – Разве вы не знали, что им предстоял случай отделаться от меня, когда я захватил эту болезнь семилетним ребенком и лежал на чердаке над курятником под наблюдением ухаживавшей за мной Молли Оуенс? Они считали волшебством, что болезнь не увеличила мое прежнее безобразие.
– Неужели ты желаешь комплиментов, Перегрин? Но право, ты значительно похорошел.
– Кривой сучок при уходе можно выправить, – сказал он с поклоном.
– Ты много путешествовал, Перегрин; – скажи мне, где ты был.
– Год в Берлине и Кенигсберге, – и престранные это города, особенно последний; два года между учеными и высокими крышами Лейдена; полгода в Версале и Париже, потом год в Турине и затем полгода при старом короле Людовике; оттуда в Гагу и наконец, последние три месяца при дворе. Это не то, что продавать здесь коров, или растить пшеницу, или дрогнуть где-нибудь всю ночь на охоте; и за все это я должен благодарить вас, мой лучший и единственный друг.
– Но дядя – твой лучший друг.
– Никогда бы он не догадался приютить жалкое отродье, если б не вы. Кроме того, я получил от вас мой талисман, и он приложил руку к груди; ваше лицо говорит мне и удерживает меня, когда на меня нападает злая сила.
Пораженная его последними словами, м-рис Вудфорд только что хотела спросить у него, что он подразумевал под этим; но в это время пришли сказать, что слуга м-ра Окшота привез его вещи, и он должен был отравиться в свою комнату. М-рис Вудфорд до последнего времени поддерживала переписку с ним, что было очень удобно, благодаря положению, занимаемому его дядей как посла, и она была уже отчасти приготовлена к той перемене, которую нашла в нем. Один раз также его дядя писал к доктору, выражая свое полное одобрение поведения молодого человека, которого он теперь любил как сына; но из последующих писем она догадывалась, что с ним случилась какая-то неприятная история в Лейдене, и заключила, что злые стремления его натуры еще оставались в нем, как искушения, свойственные каждому человеческому существу. Но вопрос был – против чего тут бороться?
Между тем гости уже начали собираться. Доктор в своей черной шапочке [15] и величественной черной мантии вышел навстречу им и вторично приветствовал Перегрина, который появился теперь из своей комнаты в черном бархатном, отделанном атласом, костюме, с тонким батистовым платком на шее и таких же манжетах, в шелковых чулках и с бантами на башмаках, одним словом, в таком щеголеватом виде, что высокий, красивый Чарльз Арчфильд, в своем красном кафтане, расшитом шелками камзоле, с длинными каштановыми локонами, казался рядом с ним школьником, почти неуклюжим деревенским парнем.
Но всеобщее внимание было обращено на маленькое создание, едва достававшее до руки своего блистающего супруга. На ней было платье из белой жесткой парчовой материи, которая, казалось, подавлял» ее крошечную фигурку; но благодаря бриллиантам, сверкавшим на ее груди и на голове, она имела вид маленькой царицы фей. Белизна ее рук и шеи, почти цвета перлов, была поразительна; светлые, как лен, волосы, похожие на шелк, только что снятый с кокона, падали длинными локонами на ее плечи, и единственным контрастом с этим были ее темно-голубые глаза и розовые губы. Когда почтенный сэр Филипп, в своем гранатовом кафтане и объемистом парике, представил ее хозяину, легкий румянец показался на ее щеках; он она совсем не чувствовал себя так неловко в этом новом положении, как ее девятнадцатилетний супруг. Если б не ее детская грация, то, пожалуй, полная и величественная леди Арчфильд осталась бы недовольна ее игривостью, в то время как ответив на поклон Перегрина и окинув его испытующим взглядом, она опустилась на стул около м-рис Вудфорд.
Люси, вместе с другою молодежью из обитателей соборной ограды, стояла в стороне, ожидая Анну, которая появилась теперь, также нарядная, но слегка раскрасневшись после своих хлопот по хозяйству для предстоящего ужина, – многосложное угощение в те времена, хотя уступающее обеду. На столе были наставлены паштеты из дичи, омары, пирожки с устрицами, кремы, желе и другие произведения кондитерского искусства; причем сэр Филипп и его супруга выразили большие похвалы Анне, которая почти два дня была занята этими делами, так как ее мать теперь могла помогать ей только своими указаниями.
– Ну, дочка Алиса, я надеюсь, что ты со временем будешь уметь не только кушать желе, но и делать его, – сказал шутливым тоном сэр Филипп, на что маленькая леди, слегка надув губы, отвечала;
– Бет дает мне лепить пирожки из теста, но я не стану месить его, так как боюсь стать похожей на индюка.
– Ха, ха… ты всегда все делала по-своему!
– Конечно, сэр, и буду продолжать, – отвечала она, подымая свою хорошенькую головку, между тем как леди Арчфильд только покачала своей головой.
– Время и замужняя жизнь научат ее всему, – сказала в утешение ей м-рис Вудфорд, и доктор переменил тему разговора, спросив Перегрина, много ли занимаются хозяйством дамы за границей.
– Немецкие дамы много возятся с своим хозяйством, – отвечал он. – Но что касается результатов! Ба! я не знаю, чем бы мы питались, если бы Ганс, черный слуга моего дяди, не был хорошим поваром. Но зато в Париже нас угощали на славу; и наш метрдотель так распространялся о различных рецептах приготовления блюд, что можно было подумать, – это первая из наук.
Так оно и есть для француза, – проворчал сэр Филипп. – Все сходят теперь с ума по всему французскому; но что-то скажет на это вам отец, мой молодчик.
Он отвечал на это пожатием плеч, очевидно, заимствованным в Париже. Тут м-рис Вудфорд опять пришла на помощь, спросив его о принцессе Оранской, которую она часто видела ребенком.
– Она красивая, величественная женщина, – отвечал Перегрин, – на целую голову выше своего маленького мужа, который отличается большим носом и манерами мужика.
– Принц Оранский – надежда страны, – заметил строго сэр Филипп.
На лице Перегрина мелькнула саркастическая улыбка, заметив которую сэр Филипп сказал раздражительно:
– Продолжайте, сэр! Что вы хотите сказать? Мы не понимаем здесь французских ужимок.
– Ровно как французской вежливости, – сказал Перегрин.
– Тем лучше! – воскликнул баронет.
Тут послышался серебристый голосок молодой:
– О, м-р Окшот, если б я только знала, что вы приедете! Вы могли бы привезти для меня французскую куклу последней моды.
