Беги же, Сашенька. Я люблю тебя.
Он рванулся к двери. Над Анной бесшумно осела огромная куча металла. В телефонах раздался последний предсмертный хрип:
– Я люблю тебя, Саша…
Ему снились странные сны: короткие периоды бешеного, из последних сил действия, сменялись глубокими пустыми провалами. Сон был на одну тему: он спасал с какой-то полуразрушенной станции ученого-француза. Станция разрушалась, и им очень быстро надо было добраться до пришвартованного к осевому барабану челнока. Сил у него уже не было никаких, подплывала отвратительная дурнота. Что-то стряслось с ногой, она оледенела. Кажется, он порвал скафандр. Даже во время провалов подсознание упорно цеплялось за какие-то странные воспоминания. Будто там, в этой отвратительной и мрачной металлической бочке, он потерял самого близкого и дорогого ему человека. Этот человек спас его ценою собственной жизни и погиб из-за постыдной оплошности, которую он допустил в самый важный и драматический момент. Это был какой-то воистину дьявольский происк, поскольку Бог никак не мог так поступить с ним – лишить его того, кого он нежно любил. Да еще поставив в такое глупое и страшное положение – всю оставшуюся жизнь винить себя в непоправимом. Его утешала немного лишь вялая мысль о том, что скоро это все закончится и он, наконец, умрет.
Вначале сон проплывал большими и связными кусками. Вот он тащит на себе яйцеголового, поскольку тот не умел пользоваться ранцевыми двигателями, и сцепку из двух контейнеров. Вот он поливает отборным боцманским матом несчастного француза, так некстати расшеперившегося во входном люке. Кажется, завалившись на спину, он дал ему здоровенного пинка. В минуту просветления, в полном сознании, он осторожно швартуется к своему «Зеро». Потом опять провал, наверное, длительный. Эжен, с белыми от страха глазами, беспомощно опустил руки, не представляя как вывести капитана из забытья. А капитан почему-то ощущает приступ злобной радости от растерянности француза: это тебе не в барокамере отсиживаться!
Следующий кусок опять длинный и связный: он роется в чьей-то укладке и не может вспомнить, чья же она. Из кармана на внутренней стороне крышки достает прозрачный футляр с чипом. Вводит его в бортовой компьютер и слышит сочный баритон, сообщающий ему о том, что ориентировка и старт будут, согласно введенной программе, осуществляться полностью в автоматическом режиме. А ему, дескать, надо лечь в амортизатор. Он механически выполняет команду. В тесном отсеке, в амортизаторе под прозрачной крышкой – спящий француз с уродливой маской на лице. Он укладывается в длинный футляр, нехотя натягивает маску, слушает, как шумит амортизирующий раствор и с наслаждением думает, что сейчас-то он точно умрет. Потом вдруг ярко и отчетливо появляется перед ним искаженное лицо Анны, и он вспоминает все, до последней мелочи. Хочет закричать от острой боли, но не успевает – он уже умер.
В глубокой темноте небытия появилось какое-то раздражающее серое пятно. Его цвет только слегка отличался от окружающей черноты. Потом он становился все светлей и все большую злобу вызывал. Покой был нарушен. Стало понятно, что это пятно существует помимо его желания, как-то отдельно. Наконец свет его стал уже просто несуразно ярким, и он понял, что в его потусторонней жизни наметились существенные перемены.
Он какое-то время поразмышлял, что само по себе вызвало у него удивление: мыслю, следовательно, существую. Потом вяло решил, что ему на все наплевать, и загробная жизнь, какая бы она ни была, уже не может его интересовать. Однако против его воли глаза открылись, и он понял, что у него есть глаза, да и тело, какое-никакое тоже ощущалось.
Вверху был серый матовый потолок, ярко освещенный откуда-то сбоку – должно быть из окна. Он похлопал глазами, концентрируя зрение, потом очень осторожно повернул голову по свету. В салатовую стену была вмонтирована панель с какими-то дисплеями. На одном из них ползла кривая в виде более или менее одинаковых синусоид сложной формы – должно быть альфа-ритмы его мозга. С веселым изумлением подумал:
– А примитивная в чистилище техника. Точно в нашем госпитале.
Хотя он уже понял, что жив и находится в этом самом госпитале, где ему доводилось валяться не один раз.
Теперь он отважился еще на один героический поступок – повернул голову в сторону света. Центральная часть большого окна была поднята, в проем задувал веселенький ветерок, несущий множество запахов. Пахло хорошим осенним солнечным днем, когда воздух тепел, тонок и сух. Пахло крепким яблочным настоем и немного дымком – острым, волнующим запахом сгоревших листьев. А на немыслимо ярко-синем небе бушевали золотым и красным верхушки кленов. От такой веселой картины и мертвый немедленно встал бы. Александр попытался, но из этого ничего не вышло: слабенек был. Но он отчетливо ощутил, что руки-ноги у него еще есть.
От этих попыток где-то в утробе серого плоского ящика с картинками из жизни его организма пронзительно запищал некий сигнал. Звук был неприятным и бесконечным.
– Да где они, заразы. Кофий небось пьют, эскулапы.
От этих мыслей ему вдруг страшно захотелось есть, даже замутило. Явилась тут какая-то золотистая скумбрия холодного копчения, за ней подскочило блюдо с вареной картошечкой. В ней не хватало свеженького сливочного маслица. Впрочем, оно услужливо подскочило и рухнуло в картошку, сладострастно истаивая. Ну, вот вам и резная деревянная солонка с крупной солью, и пара-тройка огурчиков. Небольших таких, крепеньких.
Сигнал продолжал мерзко пищать, а рот наполнился слюной. Наконец медсестра появилась – немолодая, с приятным русским лицом. Испугана она была до крайности. Только взглянув на него, выскочила в коридор, и оттуда донесся ее голос:
– Иван Матвеич, Славин очнулся!
Иван Матвеевич явился незамедлительно – толстый, невысокий, лысый, как колено. На широком лице совсем некстати примостился тонкий ястребиный нос. Он изумленно распахнул выпуклые глаза и секунду осмысливал событие. Потом засиял, всплеснул руками и радостно проговорил:
– Ну, наконец-то. Ты что же, стервец, народ так пугаешь? Валяется себе и валяется без конца. Уж думали, что до скончания века в спячку залег.
Он живо подскочил к пульту и защелкал переключателями. Его стало едва слышно:
– Так-так, замечательно, просто великолепно. Главное дело-то в чем? Не кома это была, вовсе не кома, – он повернул от пульта довольное лицо, – я сразу им сказал. Некое пограничное состояние, охранительная реакция. Верно, солдатик?
Александр прекрасно знал Матвеича, как его звал весь летный состав. Как же его можно было не знать, когда он много лет оперировал, сшивал, склеивал, пришивал руки, ноги, менял органы и еще бог весть как восстанавливал космических бедолаг, попадавших в разные переплеты. Блистательный хирург, тонкий диагност, он
