училась игре на пианино, изучала английский и пела в хоре, потом бросила хор и отправилась в театральный кружок. Плаванье, волейбол, танцы, игра на гитаре… Там полгода, тут пару месяцев. Родители объясняли, что девочка должна попробовать все, прежде чем посвятить оставшуюся жизнь чему-то одному. В итоге она сейчас работает продавцом в булочной. Твое занятие не должно тебе нравиться. Это не девочка из соседнего подъезда и не мороженное. Ты должен быть зависим от него, должен чувствовать нечто, сродни голода. Художник видит свои картины во снах и наяву. У писателей, плохи они или хороши, но это – настоящие писатели, у них пальцы зудят, у них начинается паника, если сегодня им не удалось написать или придумать какую-нибудь сцену. Помнишь, как у Чехова? «День и ночь одолевает меня одна неотвязчивая мысль: я должен писать, я должен писать, я должен…» [61] Я не видел в тебе этого голода. Не видел призвания, если выражаться простым языком.
– Но вы меня приняли.
– Дай договорить, нетерпеливый мальчишка, – не так жестко, но все еще с упреком прогудел Пареев. – О том и я толкую. Помнишь свое первое задание?
– Вы дали два рисунка и велели объяснить, почему один нравится мне больше…
– Нет-нет, не то! Тебе надо было нарисовать что угодно на листе бумаги в течение пятнадцати минут. Что угодно, но быстро, не задумываясь. И ты нарисовал ворону. Я сразу понял: птиц ты изображать не умеешь. И клюв у нее был не похож, и голова какая-то вышла не птичья. Про так называемую рябину на снегу я лучше, и вовсе, промолчу. Но ты, при всем своем неумении, вышел из положения. Ты нашел способ донести суть рисунка, используя тот минимум, что у тебя был.
Сенсей поднялся на ноги, все еще попыхивая трубкой и, подойдя к серванту, начал копаться в одном из ящиков.
– Я хранил его все эти годы. Не из сентиментальности, просто жаль было выкидывать первое творение великого Леха Сандерса. Так что ты аккуратнее, я все еще надеюсь продать его за большие деньги, – протянул он Роману потрепанный и пожелтевший лист.
– Все шутите? – Слегка обиделся тот.
– Почти, – туманно ответил Лев Николаевич. – Приглядись внимательнее.
Он был прав: птица на рисунке Романа выглядела, мягко скажем, не слишком похожа на птицу. Как и обозначенная ярко-красным карандашом рябина. Была в ней какая-то неправильность, и Сандерс не мог с ходу сказать, какая именно. Но выглядела веточка лишней, будто наспех вырезанной из другого рисунка и приклеенной на белый лист.
– Ну, что, не понял? Посмотри на следы.
Роман послушно перевел взгляд на отпечатки вороньих лап, пересекавших рисунок по диагонали и уходивших в его воображении за границу листа. Следы как следы, даже вполне походят на птичьи. Глаза проследили весь путь пернатой проказницы, напуганной котом, и лоб собрался в гармошку.
– Странно. Я помню, что рисовал отсюда сюда, но следы…
– …становятся все примитивнее и примитивнее, – почти победно выпустил изо рта клуб дыма Пареев. – Ты ведь внимательно изучил книжку?
Не было надобности уточнять, какую именно книгу имел в виду сенсей. Ту самую, что привез с собой рядовой армии Алексей Куликов в сорок пятом году, и которая пылилась почти полвека у его потомков в коробке из-под мужских ботинок «Цебо». Чехословакия развалилась, ботинки давно были выкинуты на мусорку, но книга пережила все потрясения. И теперь Сандерсу казалось: ничего удивительного не будет в том, если ее обнаружат на развалинах их цивилизации через три-четыре тысячи лет какие-нибудь дотошные археологи. Наверное, они решат, что знаки Шилле – это система коммуникации, которой пользовались в двадцатом веке особенно продвинутые древние.
Знаки…
– Эти следы, они очень похожи на знак «двери», – нагнувшись над рисунком, хотя и так отлично все мог разглядеть, наконец, сделал вывод Роман. – Я прав? Но я не понимаю, что в этом такого?
– Не понимаешь? Ты, человек, чья жизнь вращается вокруг этого дьявольского алфавита, не понимаешь? Пока ты рисовал свой нелепый рисунок, я следил за тобой. Видел, как разглаживается морщинка между твоими бровями, как глаза становятся из напряженных, скачущих в поисках хоть какой-то подсказки для сюжета, спокойными, почти сонными. Сначала ты тщательно прорисовывал каждый след, а потом, почти не глядя, стал черкать эти линии. Я не сразу догадался, что с тобой. Только потом до меня дошло – это был транс. На несколько секунд, на минуту, самое большее, твой разум освободился от всего лишнего, и рука сама собой принялась выводить одинаковые закорючки.
– Да, но многие люди… вы же знаете, многие люди, задумавшись, начинают рисовать всякие треугольники, квадраты, цветочки, странноватые узоры. И не всегда это связанно с шиллевскими символами. То, что эти следы походят…
– Нет, Рома, нет, – покачал головой Пареев. – Они не просто походят. Шилле, а затем и его ученик Крайчик пытались найти некий универсальный код, по которому можно как распознавать психические отклонения, различные фобии, мании и просто временные расстройства, так и лечить их, – лекторским тоном продолжил сенсей. – Как тебе известно, Шилле удалось вычленить сорок восемь знаков, Крайчик нашел еще пять. Плюс он развил теорию учителя об их взаимодействии, составив из символов несколько так называемых «фраз». После десятилетних непрерывных опытов на пациентах психиатрических клиник, в которых работал, Крайчик пришел к выводу, что алфавит закончен. Пятьдесят три знака, не более.
Все они имели насечки или были полностью ассиметричны, так что, если отразить их, смысл знака полностью изменялся. Именно этим они и отличались от, как ты и сказал: «треугольников, цветочков и прочих странных узоров». Но ни один пациент ни в одной клинике не подвергался тому эксперименту, которому подвергся ты, Рома. Никто не смотрел на протяжении более десятка лет то на знаки, то на их отражения. Изо дня в день, из года в год.
Сначала меня поразило твое нетривиальное решение насчет вороны. Не каждый может выдумать такое: «Ее спугнул кот, поэтому она вылетела за пределы рисунка». Ты превратил в своем воображении листок бумаги в окно, прорубил еще одно измерение. И я решил рискнуть. Но когда на третьем занятии ты рассказал про репродукцию Куликова и зеркало, висящее прямо над твоим рабочим местом, меня будто по голове стукнули. «Это не просто следы, – понял я. – Это еще один знак».
– Еще один?
– Я назвал его объединяющим знаком или знаком спокойствия. Ты чувствовал полную расслабленность, тебя ничего не тяготило, когда ты наносил те линии. Можно сказать, он симметричен потому, что твое сознание нашло некий баланс. Не знаю, как еще это объяснить. Я все же не