психиатр. Но то, что произошло с тобой потом, только подтвердило мои догадки.
– О чем Вы, Лев Николаевич? – Отложил бумаги и рисунок Сандерс и испытующе уставился на учителя. – Что со мной произошло?
– Твои видения. Не смотри на меня так. Все эти пятнадцать лет я следил за тобой. Вначале нехотя, ведь все еще был обижен. Мой лучший ученик бросил меня ради призрачной перспективы наживы. Твои жуткие коты, безвкусные статуэтки… Ничего общего с искусством, но публика была в восторге. Твое имя начало мелькать то тут, то там. Волей-неволей я заинтересовался. Сколько ты продержишься? Год, два? Когда твои поделки перестанут раскупать как горячие пирожки? Я не желал тебе краха, о нет. Но все же ждал, что рано или поздно ты изменишь свое отношение к работе, и китч сменится на что-то новое, свежее. А потом я столкнулся с твоей сестрой, Алисой. Мы разговорились, и она нечаянно проронила: «Ох, если бы только прошли его приступы!». Конечно, я тут же спросил, что за приступы и как они проявляются. Тут твоя сестра заплакала, и слова полились из нее сплошным потоком.
– Алиса… – прошептал Сандерс. – Она мне ничего не сказала…
Под потолок понеслось колечко дыма.
– Твой разум рассчитывает последствия чужого выбора, словно сверхмощный компьютер. Это не дар и не проклятие. Есть люди с фотографической памятью. Я читал об индивидах, у которых настолько развита какая-то извилина, отвечающая за распознавание лиц, что увидев один раз человека, они никогда его не забывают. Кто-то не чувствует боли, совсем. Порой решаешь: уже ничему не удивишься, видел все на свете… А потом природа преподносит еще один феномен. Думаю, то воздействие, которое оказала на тебя картина Куликова, наслоилось на твои врожденные особенности. В итоге, твой мозг стал работать в ином режиме. Точно также умный игрок в шахматы старается предвидеть все ходы противника, буквально за секунды успевая просмотреть каждый из них в своей голове. Знаешь, что такое интуиция? Многие считают, что она является результатом кропотливых расчетов, производимых некоторыми зонами мозга в обход лобной коры. Глядя на тебя, я склонен с этим согласиться.
– То есть мои приступы, по-вашему, это что-то вроде… статистического вывода? Некая программа в моей голове сопоставляет отрывочные знания, а потом выводит некий результат с помощью самой обычной логики?
– Вроде того.
– Но… – Сандерс запнулся. – Нет, не думаю. Был мальчик. Я никогда его прежде не видел, а мне пришло видение его убийства. Только потом мы с ним познакомились, и я понял, кто и почему мог быть виновен в его смерти.
– И ты совсем ничего не слышал об этом мальчике раньше? Про него не упоминали ни разу в разговорах? Ты не общался с его знакомыми? – С сомнением забросал вопросами бывшего ученика Пареев.
– Общался. Упоминали… – тут же притих тот. – Его учительница. Мы с ней несколько раз болтали. Мне она ничего не говорила, но однажды я невольно подслушал их разговор с подругой. Хорошо. Допустим. Но была еще семейная пара, я сразу увидел, что супруг болен и вскоре умрет.
– Так что же?
– Вы правы, – сдался Роман. – Я слишком много читал различной медицинской литературы. Наверное, заметил какие-то симптомы. Да, это вполне все объясняет. Моя сестра считает, что у меня нечто вроде эпилепсии…
– …но ты не болен, Рома, – широкая ладонь сенсея легла мужчине на плечо. – Просто ты – настоящий художник, а мы, мой друг, обязаны замечать то, что не видят другие.
– И все же дурацкое слово, снулая, – проговорила под нос Вика. – Я заметила, в нашем языке полно таких вот словечек. Каких-то скольких, неприятных, будто только для того и придуманных, чтобы покоиться в толковых словарях да на страницах старинных книжек. Не знаю, если бы мне доверили сочинять слова…
– …я бы начал не с предметов, а с чувств, – закончил за нее Роман.
– Что, прости?
– Не важно. Знаешь, чем прекрасны знаки? Они оперируют не чем-то конкретным, приземленным. Хоть Шилле и пытался дать им названия вроде «колье», «клетка», «зонт», исходя из внешнего сходства с предметами или связанной с ними психологической проблемы. Но все это так… Попытка одним словом выразить ощущение закапывающихся в донный песок пальцев. Мы так стараемся конкретизировать, свести к простейшему, к тридцати трем буквам и их сочетаниям всю полноту нашей жизни, что не замечаем, как все чаще выносим за рамки, превращаем в исключения и начинаем считать извращениями то, что не умещается в одно слово. Твоя соседка, Люда. Она любила Даню. Я видел эту любовь в ее глазах, когда она вылетела из моего дома вслед за Шаталовой. Я видел любовь и в глазах Антонины. Другую, иную любовь. Более эгоистичную, более требовательную. Но узнай она, что ее муж может убить парнишку, то отступила бы, пожертвовала своим счастьем быть с Даней ради его спасения, я уверен. Так почему, Вика, одну любовь мы называем «учительским долгом», а другую – «совращением»?
– Но ведь это совращение и есть. Этот Даня, он же младше Шаталовой на сколько? На двадцать лет? Больше даже.
– И?
– Художник, – утвердительно кивнула Виктория. – У людей творческой интеллигенции более широкие представления о дозволенном. Не знаю. Когда ты рассказал о Шаталовой и Дане, мне стало мерзко. Он же совсем ребенок.
– Он – мужчина, достигший возраста, когда возможно продолжение рода. Сексуально активный, и скажи я, что он спит, скажем, со своей одноклассницей, ты бы и слова против не сказала.
– Ладно, черт с ними, – попыталась замять неприятный разговор женщина.
– И я не болен, Вика. Я не болен…
Точное повторение
Символ левой руки. Очень схож по смыслу и действию со знаком «колыбель», но имеет почти противоположное значение. Неумение приспособиться к новым обстоятельствам, изменение поведения в непривычных условиях. Поэтому и пишется, наоборот, спокойными, ослабляющими тонами.
Летом дни самые длинные. Кто-то радуется этому, но когда жизнь превращается в бесконечную тянучку, без отдыха и хоть какой-то надежды, каждый светлый вечер становится сущим наказанием. На часах почти девять, а солнце едва подползло к горизонту. Зависло там, наблюдая, подглядывая за людской суетой. А когда все же сваливается долгожданная темнота, то не успеваешь открыть глаза, как кромка востока начинает вновь золотиться. Птицы за окном заливаются трелями, духота невыносимая. Маетно и противно лежать в постели, и сон не идет.
Лера не любила это время. Даже тогда, десяток лет назад, а уж сейчас – тем более. Мир ее окончательно сузился до пространства квартиры и забот
