Камень не говоря ни слова уничтожал следы змеиных потрохов с поверхности своего оружия, и когда я уже совсем было решила, что зря взялась что-то объяснять, все же дал понять, что оценил мой шаг вперед:
— Где ты его подцепила? Проклятие?
— Доброе дело сделала. Правда, через задницу…
Камень хмыкнул, посмотрел на меня поощрительно, и я скрепя сердце начала рассказывать:
— Я на Фидейских болотах жила. Ну, это у вас тут наши болота называют Фидейскими, у нас говорили попросту “змеиные”. Места у нас… места там хорошие, ягодные — клюква, морошка, черника даже есть, если места знать. Травы сильные сильные взять можно — если знать, опять же. И охота богатая. Но змей в наших болотах и правда полно, иной год шагу не ступишь, чтобы на какую-нибудь не наткнуться.
Я поскребла ногтем подозрительное пятнышко на зеркально-чистом боку Плясуньи: уж не патина ли? Но нет — пятно послушно подалось под ногтем, и я снова взялась за тряпку.
— Местные со змеями не связывались, и тетка Карима, она ведьма, и меня учила, тоже сама их не трогала, и мне не велела. Если только нужда по колдовской надобности выходило — но и тогда она сама мне указывала, которую можно, а до того долго ворожила. А потом пришел голодный год.
Проклятое пятно никак не оттиралось, я хмурилась, но не отступала.
— Он не был мне отцом, а его сыновья не были мне братьями, — сразу предупредила я Камня. — Он неплохой мужик был, — я сглотнула. — Наверное, мать любил. Когда она умерла, пытался обо мне заботиться, хоть тетка Карима и ругалась, чтобы не смел девку приваживать, что он одну уже угробил, и будет.
— Угробил?
— Мать родами умерла. А понесла — от него. Он женатый был, детворы полон дом, и первый сын — старше меня. Он гостинцы мне таскал. Его жена шипела, а он все равно… То полотна штуку, то меда туесок… А потом — голод.
...Жара высушила Змеиные болота мало не полностью, пощадив разве что самые гиблые топи — но и те урезала на треть. Казалось бы, радуйся — сушь открыла ягодные угодья, до которых в ином случае обычному человеку нипочем бы не добраться, но радости не было.
Безжалостное солнце пожгло поля-огороды, за всю весну почти не было дождей — и теперь скоту не хватало травы. Нас с теткой пока не затронуло — желающие ее волшбы еще не иссякли и исправно делали подношения. А даже если и иссякнут — “Болото прокормит!”, говорила Карима, похлопывая меня по спине.
И болото кормило.
В тот день я промышляла птицу горушку, у них как раз в гнездах появились яйца, и наставница велела мне добыть одно, а лучше два — богатый заказчик из замка за лесом желал средство от облысения, сулился расплатиться щедро, серебряной монетой.
“Лучше б окорок принес” — сказала мне тетка Карима, когда он ушел.
Я была с ней согласна.
Я не ждала, что могу наткнуться на кого-то: местные в такую глубь не ходили, здесь даже в нынешнее засушливое лето сохранялись коварные бочаги, которым ничего не стоило умыкнуть смельчака с головой.
А этот — гляди ты, прошел.
Бледный до синевы, с ввалившимися щеками, младший сын дядьки Бора собирал в туесок морошку, то и дело облизывая пересохшие губы. Я не сразу его узнала — так истаял бойкий пацан, любимец матери и старших братьев. А когда узнала — не сразу решилась к нему выйти.
Я провела его особыми, колдовскими тропами к нашим с теткой ягодным угодьям, где разрослись кустики вороники — водянистой, безвкусной, но утоляющей жажду. Предупредила, что с собой унести сможет только то, что съест, и долго наблюдала, как он ест, стараясь делать это не слишком жадно и торопливо.
Я вывела его к деревне, отпихивая с нашего пути ошалевших от жары змей, а потом долго маялась по болоту, забыв про задание наставницы и не находя себе места.
А когда над змеиными болотами собрались прозрачные сумерки, решилась.
Второй раз к деревне я вышла, когда над болотами взошла луна и высыпали золотые ясные звезды, обещая еще один день, залитый солнцем до краев, как бадья — колодезной водой.
Брехнул неуверенно дворовый пес — и затих, убоявшись связываться с тем, от кого отчетливо разит болотом и ведьмовством. Раздутая сума оттягивала плечо. Весу в ней был немного, а вот тяжесть — немалая.
Скрипнула дверь, и я замерла на пороге — не дело это, приходить ночью в чужой спящий дом. Добрые люди так не ходят.
Глаз привыкал ко тьме ночной горницы, и в ней постепенно видны становились лавки вдоль стен, темные кочки младших детей — и старшие, спящие на полу вповалку.
Женщина появилась белым призраком, болотным духом из дальней части избы — и тем спасла меня.
Я все еще не знала, что делать дальше, когда она, уверенно перешагивая через спящих сыновей, миновала горницу, ухватила меня за рукав сильными пальцами да и выволокла из своего дома.
На улице было светлее, на улице было прохладнее. На улице мне дышалось легче, виделось больше — например, что коса у тетки Дарины, жены дядьки Бора, по-ночному растрепана, губы сжаты, а спина прямая, что доска…
— Зачем ты пришла? — она так и не выпустила моей руки, сжимая ее будто тисками. — Уходи! Мы сами с голоду пухнем! Нам нечего тебе дать, уходи!
Шепот ее прерывистый, яростный, впивался в меня когтями хищной птицы. В ней клокотал гнев, гнев волчицы, защищающей своих щенят от пришлой чужачки.
Я дернула плечом, выворачивая руку из захвата, шагнула в сторону — там, у летнего очага сохли на столе вымытые с вечера миски.
Схватила ближайшую, стукнула дном о стол, переворачивая правильно — а потом раскрыла над ней сумку.
Потрошеные змеи вываливались в миску с влажными шлепками, а потом, заполнив ее, скатывались на стол.
— Яд я вынула. Шкуры снимешь сама — и спрячь, чтоб никто не видел.
Тетка Дарина молчала, в страхе прикрыла рот рукой.
— Что... Что теперь будет?
— Тебе какое дело? Не тебе же будет.
Закинув на плечо легкую, неприятно волглую суму, я развернулась и хмуро пошла прочь.
И уже за калиткой мне в спину прошелестело слабое:
— Спасибо…
Илиан слушал мой рассказ молча — небывалое дело. Не хмыкал, не кривился — просто полировал и без того зеркальную гладь клинка, и по лицу его не было понятно, что он об услышанном думает, считает ли это дуростью и как сам бы поступил, окажись на моем месте.
— Я таскала им змей почти месяц. Охотилась с разбором, редких или таких, у которых яд на ценные снадобья идет, не брала — старалась тетке Кариме ловчих угодий не рушить. Сперва неладного не чуяла, потом начала замечать, что охотиться стало будто бы проще. Змей-то на Змеиных болотах всегда полно было, но чтобы сами в руки шли — такого за ними прежде вроде бы не водилось…
Я цокнула языком — и щелкнула ногтем по боку Плясуньи. Оружие отозвалось тихим, на грани слышимости звоном: не жалей, всё вышло, как вышло, и теперь мы есть друг у друга.
Да я и не жалею. Ни тогда и ни сейчас.
Не знаю, выжили бы они без меня или нет — но хоронили тогда по деревням много. Гораздо, гораздо больше, чем в иные годы. В семье же дядьки Бора до первых осенних дождей дотянули все.
— Всё вскрылось с первыми осенними дождями. Пока стояла сушь, тетка Карима из болот не вылезала, но меня с собой не брала, одна ходила. А как отступила засуха, так и она успокоилась, вновь взялась меня учить. Вот в первый же раз, как вместе по травы пошли…
Я засопела, не желая рассказывать, что было дальше. Да и к чему Илиану Камню знать, как с меня наставница шкуру спускала и голосила, грозясь утопить никчемушную в бочаге, откупом Болотной Деве?
...у Болотной Девы кожа бела, а глаза желты, и зрачок у нее — в узкую полоску, Болотная Дева не плетет кос, а вместо волос у нее змеи…
Зачем Илиану Камню знать, кто живет самом сердце топей Фидейских болот?
Я и сама до шестнадцати этого знать не знала, ведать не ведала — и не загрустила бы, если бы оно и дальше так оставалось.
