насчет людей — им нельзя доверять, с ними нельзя сближаться. Она всегда будет для них чужой.
После этого разговора Томасин испытывала непреодолимое желание убежать обратно в лес, но при всем рвении не имела такой возможности. Она усвоила: из лагеря не выпускают без разрешения. Она смогла бы отыскать способ выбраться. Но ее уже не приняли бы обратно, и на этом ее условно сытая и спокойная жизнь подошла бы к концу. Эмоциональный срыв того не стоил.
Томасин приказала себе перебеситься и подождать. Ее внутренний голос в этот момент очень сильно напоминал голос отца. Когда ребенком она капризничала, плакала или боялась, он угрожал, что бросит ее одну. И пусть разбирается дальше сама. Ее истерики лишь мешают ему спасать их шкуры. Сейчас Томасин нужно было позаботиться о своей «шкуре», и уроки отца вновь пригодились. Пусть в этот раз угроза исходила изнутри. От нее самой.
Она обеспечила себе подходящие условия, отмахнувшись от Малкольма и походов на охоту с помощью новой удобной отговорки. Мол, ее снова поразил тот самый недуг, о котором она не может с ним говорить. Она не хотела никого видеть — ни своего покровителя, ни Гвен, заглянувшую справиться о ее состоянии, ни Зака. Парень явно чувствовал себя виноватым и озаботился едой для подруги, пострадавшей от его неаккуратных слов. Конечно, он видел причину в себе. Томасин его не винила, но не могла сказать ему правду. Он всего лишь открыл ей глаза.
Это были просто ужасные дни. Томасин пыталась читать, но не могла сосредоточиться. Она пялилась в узкое окошко, наблюдая за лагерной жизнью, и истязала себя беспомощными, злыми мыслями. Она позабыла даже о своей одержимости загадкой «волчьей гонки». Ощущение собственной никчемности оказалось намного сильнее. Увы, в ее комнате даже не было зеркала, чтобы рассмотреть себя и поискать причины в собственной внешности. И все же она с доселе нетипичным ей интересом разглядывала те части своего тела, которые могла видеть и без отражения — белую кожу с веснушками и старыми шрамами, тощие локти, острые коленки, крошечные руки и ступни. Она распустила замотанные в пучок волосы и ощупала их, подивившись тому, что за год в лагере они неплохо отрасли и доставали уже до ключиц. Они были мягкими и впитали в себя запах моющего средства, ненавязчивый и безликий аромат чистоты. Она придирчиво изучала грязь, набившуюся под ногти во время последней вылазки на охоту; мелкие, редкие волоски на голенях и подмышками. Собственное тело было для Томасин неизведанной территорией, но в то же время его изучение не принесло ей ничего нового. Она не сделала каких-то экстраординарных открытий. У нее было все то, что и у других: одинаковый набор конечностей, пальцев, губы, уши, нос, подбородок, глаза и надбровные дуги, располагались примерно в тех же местах, как и у прочих лагерных женщин. Она гадала, в чем же причина? Что с ней не так, раз все ее отвергают? Где кроется ответ, рецепт какой-то непостижимой ей красоты, выделяющей других, но не ее?
Томасин ломала голову над этой задачкой. Она невольно припомнила слова, сказанные Малкольмом в яме. Он выразил отвращение к ней из-за чумазого, неопрятного внешнего вида. Но теперь она была чистой и не пренебрегала возможностями поддерживать личную гигиену, доступными всем лагерным жителям. От нее не разило потом, страхом и чужой кровью.
Ночью она прижималась ухом к стене, слушая голоса в соседней камере, когда к Малкольму заявлялась очередная подруга. Томасин давно вычислила эту девушку и украдкой изучила ее днем. Восстановив образ в памяти, она сопоставила его с познаниями о самой себе. У той женщины были длинные волосы, которые она носила распущенными; пухлые губы с не то мечтательной, не то надменной улыбкой и куда более примечательная фигура, чем у маленькой охотницы. Она гадала: в этом ли дело?
В конце-концов, Томасин пришла к выводу, что есть только один способ разобраться.
Томасин знала, что девица приходит в одно и то же время. Об этом ее возвещал лязг ригеля замка в соседней двери. Часов у нее не было, да и пользоваться она ими не умела, но куда больше информативным для девушки был цвет неба в назначенный час. Гостья являлась после заката, когда гасли последние лучи солнца, и небо заливала густая, ночная синева. Томасин сидела в темноте, не зажигая лампы, чтобы экономить керосин, и напрягала слух. Глухой бетон поглощал все звуки, и ей приходилось потрудиться, чтобы различить шепот, дыхание и скрип койки. Она едва удерживала свою фантазию в узде, не позволяя себе представлять, чем именно заняты ее соседи. Возможно, она узнает, «когда вырастет». Или нет. Но, как оказалось, запретные вещи были до отвращения притягательными.
Томасин выскользнула из своей комнаты, подобно тени — бесшумная, легкая, почти растворившаяся во мгле коридора. В голову невольно лезли воспоминания о том, как после «Волчьей гонки» она также дожидалась возвращения Малкольма. Но сегодня шаги принадлежали не ему. Поступь была легкой и звонкой, стук каблуков рикошетил от стен, а следом за ним волочился и запах — сладкий, словно цветение лесных цветов. Никто в лагере больше не источал такого благоухания. Только эта женщина. Вблизи он стал особенно острым. Флер иллюзии рассеялся — он не имел ничего общего с природными ароматами леса, а имел химическое происхождение. Какие-то канувшие в лету человеческие ухищрения, в которых Томасин ничего не смыслила.
Она прижала лезвие к пульсирующей жилке на шее жертвы. Из-за разницы в росте не в ее пользу, маленькой охотнице пришлось балансировать на цыпочках. Положение было шатким, но в крови бурлил адреналин, и это придало ей решимости.
— Тихо, — приказала Томасин шепотом и дернула девушку за собой, к своей комнате.
— Чего тебе надо, дикарка? — ощерилась жертва. Охотничий нож у горла умерил ее спесь, и она позволила затолкать себя в соседнюю камеру. Томасин оттолкнула девицу от себя и приложила палец к губам, призывая ей молчать.
Женщина возвышалась над ней почти на голову и, даже загнанная в угол, чувствовала себя хозяйкой положения. Ее подбородок был поднят, а глаза изучали «похитительницу» с насмешливым любопытством.
— Ну? — сказала она и постучала себя пальцами по запястью в неизвестном Томасин жесте, — я, вообще-то, кое-куда тороплюсь.
— Мне нужна твоя одежда, — выпалила Томасин. Вышло тихо, так, что она сама едва разобрала собственный голос. Она вдруг испугалась, что Малкольм услышит, чем она тут занимается, явится и устроит ей разнос за глупую выходку. Но красотка все расслышала.
