рыцарь разрушил всего за несколько дней, словно напоминая, как хрупка и мимолетная жизнь человека. Он пришел к Фионну перед самой казнью стребовать услугу…
– О, тут он свое упустил. Что взять с осужденного?
– Рыцарь потребовал совершенно незначительную услугу – разрешение Фионна спасти его от смерти. И он согласился, а что еще ему оставалось? Он уже ни на что не надеялся, узнав на своей шкуре, каковы услуги добрых соседей. Рыцарь обратил его в снегиря, с грудкой столь красной, что даже кровь блекла рядом с нею, и забрал во владения Ольхового короля. И до смерти Фионн не покидал границ дивного леса, услаждая добрых соседей своим пением, не зная чувств иных, кроме ненависти и сожаления.
Последние слова растворились в неуютном молчании. Я не ждала ни слова от Элеанор: что она могла сказать? Я всего лишь хотела предупредить ее, напомнить, как опасна игра с добрыми соседями, в которую она ввязалась, но разве это могло что-либо изменить?
– Какая очаровательная и поучительная сказка, – наконец через силу улыбнулась Элеанор, – но я знаю другую, во сто крат лучше. Слушай же.
Она обернулась и взглянула мне в лицо, а не в смутное отражение, поймала мой взгляд, и я не смогла отвести его, падая в черный омут и лишаясь воли. И звуки, и цвета, и очертания предметов смазались и отступили в сторону, и только Элеанор оставалась яркой, живой и незыблемой в сером и тихом мире.
Уж не это ли каждый раз чувствует Гленн?
– Был у одного лорда младший сын, у которого ничего не было за душой – ни богатств, ни отцовской любви, ни доброй службы, только благородное имя. – Она рассказывала быстро и жестко, и глубокая, затаенная боль звенела в ее словах. – Но и от имени он отрекся, когда сбежал с миленькой служаночкой, которая вскоре родила ему дочь. Они жили впроголодь, служанка бралась за самую тяжелую работу, ведь сын лорда не умел ничего, кроме как красиво улыбаться и шептать ласковые слова. Она быстро подурнела, и любовь сына лорда угасла, как свеча на ветру. Он с повинной вернулся к отцу, и тот женил его на жестокой, но богатой негоциантке. О собственной дочери он забыл.
Элеанор стиснула пальцами подол сорочки, и по блестящему шелку растеклись черные пятна, словно гниль на белоснежной мякоти яблока.
– Служаночка, уже далеко не миленькая, узнав о том, бросила дочь на пороге его нового дома, с его перстнем – доказательством происхождения дочери. Но она пеклась вовсе не о благополучии девочки – только о том, как проще устроиться самой. Мне хочется верить, что, знай она будущее, она никогда не рассталась бы с дочерью, но чего стоит материнская любовь, когда речь идет о деньгах? Сыну лорда пришлось забрать девочку, чтобы весть о его позоре не дошла до отца. Негоциантка даже позволила ей жить в своем доме – на кухне, среди прочих слуг. «Дочь служанки и будет служанкой» – так сказала она. Но, конечно, все знали, кто ее отец, и смеялись над нею: как дочери негоциантки, такие же безродные девки, если задуматься, так и поварята, которые спали в золе вместе с нею. За грехи матери, посмевшей замахнуться на то, что ей не принадлежит, расплачивалась девочка.
Элеанор задыхалась, но продолжала говорить, выхаркивая слова, как сгустки черной, отравленной крови, и с каждым словом она бледнела и бледнела, словно только эта боль сохраняла в ней жизнь, только ненависть давала ей стержень и форму, и стоит ей выговорить это все, и с последним словом жизнь покинет опустевшее, обессиленное тело.
Я хотела вскочить и зажать ей рот. Я хотела вскочить и обнять ее. Я хотела хотя бы крикнуть – но не могла. Она сказала: «Слушай», – и чары сковали меня, и даже кольцо мое не смогло меня защитить.
– Так продолжалось много лет, и сын лорда не смел возразить своей жене и вступиться за дочь, да и не хотел, честно говоря. Девочка же росла, лелея в груди обиду, ничего не желая сильнее, чем расквитаться с ненавистным семейством. Пусть у нее отобрали кольцо отца, но память о том, что она от благородной крови, отобрать не смогли. Она не склоняла головы перед мачехой, не лебезила перед ее дочерьми. Себе на горе, она выросла весьма миловидной, куда красивее матери и – что хуже всего – куда красивее дочерей негоциантки. И если на гордость ее смотрели сквозь пальцы, но этого уже простить не смогли.
Элеанор, словно против воли, схватилась за лицо, и на миг мне почудилось, как из-под ее пальцев разбегаются уродливые ожоги и рубцы.
– Ей, верно, недолго жить оставалось, но, на счастье, через их город в канун Бельтайна проезжал королевич со свитой, и девчонка решила – вот ее шанс. Она ушла в холмы, и танцевала там, и поила менгиры своей кровью, и сыпала глупыми, громкими обещаниями, которые никогда бы не смогла сдержать. И ее услышали. И в ночь Бельтайна, у больших костров, она плясала с королевичем до рассвета, а после он не мог уже прожить без нее и дня. Когда завершились праздники, он забрал ее в королевский дворец, а негоциантка и ее дочери… что ж, я надеюсь, они захлебнулись ядом зависти.
Она перевела дыхание, и странные чары, сковавшие меня, рассеялись. Сорочка Элеанор снова была белой, а румянец на ее щеках – нежным и ярким.
– Она была милосердна, раз не отомстила за все обиды.
– На что ей чужая боль или – упаси боги – смерть? Они бы так и погибли, уверенные в своей правоте. А сейчас только и могут, что скрежетать зубами, глядя на ту высоту, куда она вознеслась. Теперь они знают свое место. Пусть они верят, что девочка жаждет их смерти, и ждут ее и боятся. А это гораздо, гораздо приятнее, чем если бы их сразу казнили. И к слову, – в глазах Элеанор мелькнул темный болотный огонек, – удовольствие от смерти будет слишком коротким, даже распробовать не успеешь, а удовольствие от их зависти и страха длится, и длится, и длится…
– Оно стоило того? Что попросили добрые соседи в оплату?
Элеанор отвела глаза:
– Цену они не назвали. – Голос ее сделался тих и слаб, словно все сомнения, что долго она гнала прочь, наконец настигли ее псами Дикой Охоты и впились в горло. – Сказали: узнаю о том, когда придет время. До сих пор оно не пришло… да и слово их пока не сдержано. Но после свадьбы…
– Свадьбы?
Она кивнула:
