с министром по финансам – именно в этом со смешком меня уверил Рэндалл, хотя я, пожалуй, сравнила бы свадьбу Гленна и Элеанор с чем-то скорее жутким, чем скучным.
Мы стояли справа от светлого лика Хозяйки Котла, за спиной короля, в его теплой, надежной тени. Рэндалл, немало сил приложивший, чтоб в считаные дни устроить церемонию, когда весь город готовится к Йолю, морозам и ярмарке, зорко оглядывал зал. Иногда на губах его вспыхивала улыбка, мимолетная и довольная, и я гадала, что же он задумал на этот раз.
Самые древние, самые прославленные фамилии собрались в святилище. Я не узнавала лица – да и откуда мне знать их? – но различала геральдические цвета. Гилбрейты, Локхарты, Боусвеллы…
И среди них, спокойных и незыблемых, метались тени гостей куда более утонченных, чарующих и незримых простому взгляду. Извечные хозяева Альбрии, им не требовалось приглашения, чтоб явиться в дом, который не защищали ни соль, ни железо, ни рябина.
Светлым пятном в круговерти теней мелькнуло еще одно лицо, увидеть которое я здесь не ожидала. Ингимар Гримссон, помощник инженеров на железнодорожной станции, он-то как проник сюда? Разве мог простолюдин получить приглашение, когда его более знатных соотечественников вниманием обошли? Или… не так он и прост?
Так или иначе, он находился в святилище по воле Рэндалла, и это не могло не тревожить.
С тех пор как наследник поверил мне, поверил в чары добрых соседей и перестал искать заговор за спиной, мысли и действия его сделались туманны и пугающи. Тени легли на его лицо, а в глазах мерцал лихорадочный, зловещий блеск. Я смотрела на него и не понимала, чего он ждет от меня, чего желает добиться сам. Вот и тогда, до сих пор готова поклясться, он гордился вовсе не тем, что собрал на церемонию в зыбкий рассветный час самых родовитых аристократов Альбрии, которые раньше и слышать не хотели о браке королевича с безродной девкой.
О нет, ему удалось нечто куда более коварное и грандиозное.
Он не спускал взгляда с брата и его невесты: сегодня, в теплом свете сотен свечей, Элеанор была особенно хороша. Распущенные волосы золотым ореолом окружили лилейной белизны лицо, едва ли не светящееся в полумраке. Темно-синее текучее платье, щедро украшенное белоснежными кружевами и колючей россыпью алмазов, не могло приглушить ее сияние. Даже Гленн, в белом с золотом камзоле, рядом с нею казался окутанным сумраком.
Вместе они были столь прекрасны, что хотелось плакать.
Вместе они были столь прекрасны, что ладонь сводило от холода, когда кольцо пыталось уберечь меня от чар и не справлялось со своей задачей.
Что бы ни говорила Элеанор о своей мести, желала она одного – чтобы ее любили. И сегодня она не жалела заемных сил, чтоб каждое сердце оплести мягким туманным узором, каждый взгляд помутить, каждыми мыслями овладеть. И богиня бесстрастно взирала на это.
В конце концов, жрецы давно не прятали свои лица, и боги давно не говорили с людьми и не требовали жертв, и потому легко в храме царили те, кто еще сохранил и магию, и алчность, и власть.
Я не могла смотреть на Элеанор, ее чары причиняли почти физическую боль, как если бы без темного стекла пытаться взглянуть на полуденное солнце. И я смотрела на Рэндалла, как довольно он слушает сбивчивый шепот брачных клятв, размеренные литании жриц, потрескивание углей в жаровнях. Иногда он ловил мой взгляд и улыбался мне самым краешком губ, словно предлагая разделить с ним его тайну, его триумф. И чем ближе было к концу церемонии, тем громче колотилось у меня сердце.
Во рту стало солоно. Я прикусила щеку и сама того не заметила, и кровь металлическим привкусом осела на языке, разом напомнив тяжелый и горький воздух у угольных шахт.
Вот только спокойнее не стало.
Старшая жрица накинула на Гленна и Элеанор покрывало, расшитое по краю знаками богини, чтобы подобно Хозяйке Котла и супругу ее, Рогатому Охотнику, они погибли детьми и воскресли супругами. Тончайшая ткань просвечивала рядом с огнем, и Рэндалл глаз не сводил, наблюдая, как тонкие, смутные силуэты обмениваются обручальными браслетами, словно что-то с ними было не так.
Словно он и устроил, чтобы с ними что-то было не так.
Но ткань скользнула на пол, и ярче вспыхнули огни, подчиняясь властному жесту жрицы, и Гленн и Элеанор выпрямились, спокойные, счастливые, связанные навеки принесенными обетами.
Не взвыл ветер под сводом храма, не пошел трещинами идол, не потухли огни. Безмятежно улыбалась Элеанор, утомленно прикрывая глаза, нежно поддерживал ее Гленн. Их поздравляли и благословляли, шелестели голоса гостей, звенели редкие смешки. Что бы ни задумал Рэндалл, вряд ли оно удалось. Им поднесли яблоко, одно на двоих, – алое яблоко моей матери, драгоценный и ритуальный дар. Элеанор откусила первой, и всего на миг мне показалось, что рот ее обагрился кровью. Она торжествовала, и сонм призрачных гостей ликовал вместе с ней.
В свой черед я шагнула к ним, присела в поклоне, шепча положенные поздравления, смешанные с молитвой, и едва не сбилась, когда холод кольца снова скрутил ладонь. И словно в ответ повеяло стужей от Гленна.
Только на миг поймала я его взгляд – полный ужаса и непонимания – на спокойном, сияющем счастьем лице.
Браслет на его запястье блестел неестественно ярко.
Меньше чем за неделю до Йоля прискакал посыльный от матери. Грег, верный мой кучер, на этот раз приехал верхом, и тулуп его покрылся коркой инея. Йольские морозы не разыгрались еще во всю мощь, только пробовали на зуб неосторожных, торопливых путников, но и этих забав хватило, чтоб изморозь легла на усы Грега и долго еще не сходила в тепле.
Он вручил мне конверт, хрусткий и твердый, и долго потрудиться пришлось, прежде чем печать поддалась под моими пальцами. Но, может, я зря виню злые звенящие морозы и не разламывалась печать оттого, что руки мои дрожали от волнения?
«Джанет,
приезжай, как только сможешь. Матушка тяжело больна и боится не дождаться весны».
Вот и все, что было написано твердой рукой Элизабет. В нескольких местах перо пробило бумагу – так она волновалась. Но гораздо больше о ее волнении – и страхе, почти первобытном ужасе – сказала мне неприличная краткость письма, нарушение всех мыслимых и немыслимых правил и канонов. Разве мог кто-либо представить, что благородная дама будет писать столь короткие, небрежные записки, словно вывести каждое слово для нее непосильный
