сам пристреливал местность. Он был их командиром.
Есть такие случаи, когда человек выбирает себе профессию по призванию. С Генкой был именно тот случай. В окопах, рядом с орудиями он был в своей стихии. Да и о чём говорить, если там вся семья из поколения в поколение посвящала себя военному делу?
Весь прошедший пятьдесят седьмой шёл под знаком нарастания напряжённости. С границы пошли раненые, а подъём по тревоге офицеров боевых расчётов артиллерии и экипажей танков уже перестали кого-то удивлять. Вот только офицеры и солдаты стали обязаны подписывать документы о неразглашении. За этот рассказ, если он где-то всплывёт, Генке снесли бы голову.
В декабре, под вечер, разведчики срочно донесли о передвижениях в сторону пограничных пунктов большого отряда замаскированных солдат НОАК. Среди которых были замечены и миномётчики.
Перунов по тревоге поднял свои расчёты. Наперерез китайцам пошли и наши танки. Но враг словно не обращал на танкистов внимания, лишь вяло огрызаясь. Их основной удар был направлен на сопки, как на господствующие высоты. И захват орудий также явно был одной из важных составляющих их плана.
— Там такой натиск был, мне приказ пришёл, отступать. — Рассказывал, вытирая с моих щёк слëзы, Генка. — А как отступать? Под шквальным огнём? Да у меня половину солдат положили бы. И уступи мы сопку, китайцы бы ударили по нашим бронетанковым. Они бы парней-танкистов как в тире бы расстреливали. Я принял командование на себя и упёрся. Благо заранее телефонный провод от командного пункта велел опустить под землю на два метра и укрыть бетоном. А то они первым делом провода режут. И снарядов у нас чуть больше трёх норм было. Ну и положили мы их там почти всех, обратно хорошо если десяток ушли. Но они когда отступают, опаснее, чем когда идут в атаку. Потому что огрызаются и стараются добить как можно больше раненых, причём и своих, и наших.
И у нас прямо у подножья сопки танк встал, разулся и дымит. А экипаж внутри. Или контузило, или есть тяжёлые, или заклинило что-то. Без посторонней помощи не выбраться. Заметил их не только я, рядом с танком прилёт был. А я ж здоровый, если что и люк рвануть могу, если заклинило. Передал командование и вниз к танку. Ребята изнутри выбить люк не могли. Мы уже отходили, когда рядом снаряд разорвался. Дальше я плохо помню. Но ничего, живой. И у меня теперь три награды, но документы на них со штампом. Награды есть, а рассказывать о том, откуда и за что, нельзя. Представляешь? Ну чего ты плачешь? Ничего же страшного не случилось.
— Ген, ты дурак? — спросила я поднимая на него взгляд.
— Дурак, Дин, конечно, дурак, — улыбается он.
Его рука скользнула по моей спине вниз, прижимая к нему крепче.
— Тебе врачи наверняка запретили нагрузки, — отчего-то чувствую, что стесняюсь и краснею.
— Много они понимают, — фаркает он прежде, чем поцеловать.
Мысли о том, что нужно было остановить, что раскисла я непонятно почему и отчего, пришли потом. А в тот момент, я хотела только подтверждения, что мои страхи были напрасны.
Дурное и голодное, какое-то инстинктивное, словно у животного, чувство прошло. Я не ощущала себя виноватой, что набросилась на мужика, да и чувства, что совершила ошибку тоже не было. Шрам на его груди и долгий период тревоги пробудили страх, тот самый, что намертво впечатался в нас. Тех, по чьей судьбе прокатилась война. Мы знали, как легко можно лишиться любого из близких. Мы помнили, что дороже всего время рядом, и как легко это время упустить.
Генка всегда был рядом, с того момента, когда я вместе с отцом приехала в Лопатино. Он был рядом всегда и не смотря ни на что. Даже после наших драк, после моих свиданий, после любых ссор. Ни мать, ни сëстры никогда не были так близки ко мне и не понимали меня настолько, как Генка. И такое явное напоминание о возможной потере меня напугало до ужаса, до состояния истерики. Мне физически было необходимо понять и ощутить, что живой, что всё хорошо. Отсюда и такая дикая потребность одного человека в близости с другим.
Я это понимала, и понимала свои чувства. И совершенно не ощущала себя уступившей, проявившей слабость или тем более использованной. Но и прошлое никуда не делось. И кажется, что тот момент, о котором говорила мама, что мне всё равно придётся однажды решать, наступил. Вот только, не смотря на прошедшее время, я оказалась к этому моменту не готова.
Я молча одевалась, а он стоял у двери, оперевшись спиной о косяк, и наблюдал. Потом подошёл и сел рядом на корточки, так, чтобы зажать мои ноги между своими. Положил локоть мне на колено, подперев кулаком щëку.
— Ты ведь понимаешь, что я тебя не отпущу? — спрашивает, а сам глаз не сводит.
— Да ладно? — хмыкаю в ответ. — Отпуск закончится, и тебе возвращаться обратно в часть. Или тебя комиссовали? Или под сокращение попал?
— Нет, в часть я вернусь ненадолго. С моим допуском секретности из-за всех дел на границе, меня из армии отпустят только глубоким стариком или с прощальным залпом. — Я ещё до поездки знал, что в часть приеду за присвоением звания. В тридцать лет майором буду. И, Дин… Переводят меня. В Москву. Командиром части ставят.
— Вроде, как никто и ничего знать не будет? — опустила я голову. — Всё, там уже сëстры наверное, вернулись.
— Я провожу, — поднялся он.
Дойти от домика, который снял Генка, до того, где остановились мы короче всего было вернувшись к Шаманке и пройдя вдоль берега к пирсу. Заодно и вид открывался на озеро очень красивый. Только ветер очень мешал. Набрасывался, продувая насквозь зимнее пальто, которое хорошо мне служило в холода на Кубани, но оказалось слишком лёгким для января на Байкале. Очередной порыв заставил зажмуриться и крепче прижать к шее ворот.
— Давай переждëм, — развернул меня Гена так, чтобы ветер дул ему в спину, а я была со всех сторон от ветра загорожена.
Генка скрестил свои ручищи у меня под грудью, и упёрся подбородком в мой затылок. Впереди сверкал льдом в лучах уже начавшего путь к горизонту солнца Байкал. Даже набегающие время от времени тучи не могли закрыть небо. Вокруг с гудением и прорывающимся
