чтобы не пойти на попятную и договорить до конца. — Вот.
На запястье синяки, уже побледневшие, но еще заметные. Глаза Вилора темнеют, он берет меня за руку и подносит ближе к лицу, проводит большим пальцем по коже — и мурашки бегут по всему телу.
— Я поговорю с ним. Он не будет тебя бить. Никогда.
Я вырываю руку.
— Но я не хочу, чтобы ты об этом с ним говорил. Я не хочу замуж. За него — не хочу.
— За него? А за кого хочешь?
Мы стоим близко-близко, смотрим в глаза друг другу.
— Тая, — выдыхает Вилор. — Ты ошибаешься сейчас, ты…
Чтобы не испугаться и не пойти на попятную, надо действовать быстро-быстро и совсем не думать. Я поднимаюсь на цыпочки и целую Вилора в губы.
…Как странно, до нелепого странно все устроено у людей. Есть ты и есть другой человек, и действия, похожие одно на другое, словно фигуры одного и того же танца, но несмотря на то, что все движения одинаковы, в одном случае выходит волшебство, а в другом грязь и суета. Я не успеваю ничего обдумать, даже почувствовать толком, насколько все иначе, а Вилор уже делает шаг назад.
— Тая, ты заблуждаешься, во всем сейчас заблуждаешься. Я обязательно поговорю с этим юношей и его родителями, и если он не исправится, то и с твоими родителями, в конце концов, не единственный же под небом…
— Кем бы он ни был, я не хочу за него замуж. Я хочу с тобой.
Ну, вот и все, слова сказаны, и куда теперь отступать? Ноги словно приросли к земле, и в животе что-то скрутилось в тугой узел, а запястья онемели. Не нашлось так уж много желающих на молчаливую странную Таю, а таких — из достойной и обеспеченной семьи — и вовсе одного наскребли. Но что толку объяснять сейчас это Вилору. Он смотрит на меня снизу вверх и в глазах его нежность…и жалость.
— Тасенька…
Слезы подступают к глазам, близко-близко, но я умею не плакать о себе. Над лисой плакала, и над раздавленным светляком, и над малышом Севером, разбившим лоб о деревянный пол в свое время — но не над собой. И хотя я все еще стою очень близко, и не отвожу взгляда, голос Вилора доносится, словно издалека.
— Тасенька, мы с тобой всего несколько седьмиц знакомы…
Несколько седьмиц и восемь долгих бесконечных лет.
— Ты же знаешь, наверняка знаешь, нельзя мне, нам…
"Нам" — это не нам, это "им". Да, знаю.
— Если бы только… — он протягивает руку и гладит меня по голове, как ребенка, а я зажмуриваюсь и втягиваю голову в плечи, потому что сил хватает только на что-то одно — или прикосновение, или взгляд. — Если бы только… ни на кого другого не посмотрел бы, только на тебя.
А куда сейчас ты смотришь, Вилор? В небо?
* * *
Сумерки сгущаются, и язычки огня остервенело мечутся в кострах. По давней легенде земной огонь — подарок закатного жаркого неба замерзающим в ночи людям. Но я не особо верю в эту легенду. Для меня огонь — загадка. Он несет жизнь и забирает ее. Чтобы жить, он должен уничтожать — дерево или иную материю, которая ему по зубам. Впрочем, как и любой из живущих. Нет смерти страшнее, чем смерть в огне.
Но сейчас, здесь, никто не думает об смерти. Люди греются у костров, жарят мясо и хлеб. Окружают костер звенящими песнями и хороводами. Возносят кострам хвалы. Пламя отражается в глазах, словно внутри у людей поселилась его частица.
Мне не хочется есть и пить, и когда кто-то подносит бокал с огненной водой, я тихонько выливаю ее в землю. Запах резкий, вкус горький, и чего в ней только находят? Что касается забытья, то мелькающие во тьме силуэты, отблески пламени, отзвуки криков и песен пьянят сильнее любого зелья. Я планировала просидеть тихонько весь праздник на большом бревне возле высокой и старой, почти полностью почерневшей от времени березы, но внезапно шумная и стремительная стайка девушек, среди которых я узнала отчего-то только рыжеволосую Альту, подхватила меня, и со смехом буквально полетела, хлопая широкими рукавами. Меня словно внесло потоком в мир непрерывно куда-то перемещающихся и гомонящих при этом людей.
Люди постарше праздновали на просторном чистом поле — там и земля ровнее, и места больше, и снег — если небо соизволит — не пропустишь. А молодежь, навроде меня и Альты, бегала по кромке премыкающего к полю леса — свой отдельный костер на поляне, игры в прятки за деревьями, хоть и голыми, но с толстыми дородными стволами. Махнув на все мысленно рукой, я приняла из чьих-то рук обугленный прутик с пахнущим дымом ломтем хлеба на самом кончике, и глотнула теплого сладкого чая из кружки. При виде этой самой глиняной кружки — совершенно другой, конечно же, — руки снова противно задрожали.
"Не буду ни о чем думать, — решительно сказала я самой себе. — Только не в эту ночь".
Впрочем, сама ночь еще не настала, хотя темнота завистливо сгущалась над островками пламени. Скоро полночь, новолуние, тварь придет за своим…
"Не буду ни о чем сейчас думать".
Я все же не танцую. У нас в деревне есть пара умельцев играть на крыльцах — деревянном музыкальном инструменте со струнами из скрученных конских волос. Однако песни сегодня явно заглушали мелодичные переливы струн. Я вдруг поймала себя на том, что тихонько подпеваю.
— Тайка, а пойдем с нами в прятки! — кричит Мальша, девушка, с которой мы вместе ходили в школу. Я мотаю головой, но она весело хватает меня за руку и вытаскивает в центр поляны. Альте завязывают глаза, кто-то выкрикивает:
— Не дальше, чем на полторы сотни локтей! — и я уже бегу куда-то, словно ведомая самым древним человеческим инстинктом.
Инстинктом толпы.
* * *
Лес знаком мне с детства, каждое дерево, каждый куст. Но ночью, вот так, все кажется новым и неизведанным, словно оказываешься в чужом мире. Я отбежала не так уж и далеко, а все звуки и голоса стихли, и только сердце, не очень привычное к бегу, пульсировало и токало в груди. Я прижалась к шершавому холодному стволу и замерла, пытаясь успокоить дыхание.
Где-то совсем рядом хрустнула ветка.
* * *
Я застываю, точно зверь, на которого идёт охота. Странно, мне в действительности нет дела до игр и развлечений сверстников, но при близком звуке осторожных,
