Потому и не в почете в наши времена магия. Умение лгать ценится выше умения заговаривать боль и предсказывать погоду. Маг не может солгать, не потеряв магию, но потеряв ее, лишается самого смысла жизни. Как птица, которой подрезали крылья. Как зрячий, который вдруг ослеп.
Мастер приносит домой хорошие вести. Один из воинов Дабина добрался до дома наместника и рассказал ему о том, что соседские земли разграблены. Наместник уже собирает войско. Кровопролитная война неизбежна, но отпор непременно будет дан. Вороны кружатся над лесом, выкрикивая проклятья. Наместник выиграет сражение.
Серпетис мечется по постели, пытаясь сесть, ругаясь сквозь зубы. Мастер и я с трудом удерживаем его на месте. Он не может идти и сражаться, не может пролить кровь врага во имя мести за своего погибшего отца. Он вынужден лежать, прикованный к постели, принимать из моих рук горькие лекарства и шипеть сквозь зубы от боли, когда Мастер меняет повязки.
Но даже боль и бессилие не ломают его духа. Мастер предлагает ему заговоренную воду, но Серпетис рычит и отводит его руку так резко, что вода проливается.
— Я встану без помощи магии или умру! — говорит он.
— Ты не умрешь, но магия поможет тебе быстрее обрести силы.
Но он не слушает.
День за днем Мастер приносит известия. Деревня фиура Дабина выжжена дотла. Поля, луга, строения — сожжено все, что может гореть. Огонь обычный, не магический, но погода благоволит врагу, и там, где жил когда-то род Серпетиса, теперь остались лишь пепел да уголья. Его дом сожжен. Он — единственный из семьи, кто остался в живых. Мастер доносит эту весть до наместника, и уже совсем скоро из города за Серпетисом прибывает вооруженный отряд.
Они с опаской входят в наш с Мастером дом. Косятся на миски, расставленные в кухне на длинном деревянном столе, крепче сжимают мечи, которые должны спасти их от магии, если мы вдруг решим колдовать. Но ни я, ни Мастер не хотим попасть в клетку. Я открываю окна, чтобы выгнать из дома запах сожженных цветов олудара, предлагаю воинам воды и переминаюсь вместе с ними с ноги на ногу у порога комнаты, в которой лежит Серпетис. Он еще слаб, но уже может пройти десяток шагов до повозки, которую прислал за ним наместник. Я и Мастер выходим проводить его. Он не позволяет мне касаться себя, не позволяет женщине поддерживать его — воина и мужчину, благородного фиоарну — сына фиура.
Серпетис отказывается садиться в повозку. Бледнея лицом, он вспрыгивает на коня, приникает к гриве, пытаясь удержаться — и без чувств сползает на землю. Я бегу за водой в дом, но воины не подпускают меня близко. Они хлопают Серпетиса по щекам, и тот постепенно приходит в себя. Поднимается на ноги, прижимая рукой повязку, под которой наверняка открылась рана.
— Садись в повозку, фиоарна, — говорят ему воины, говорит Мастер, говорю я.
— Нет. — Голос Серпетиса звенит от боли, из прокушенной в который раз губы течет кровь. — Нет, перед лицом наместника я должен появиться верхом.
До города несколько мересов езды, он наверняка истечет кровью. Я ловлю на себе взгляд Мастера и замолкаю, осознав, что шепчу песню успокоения. Он берет меня за руку, крепко ее сжимает и удерживает меня рядом, пока Серпетис предпринимает еще одну мучительную попытку взобраться на коня. На этот раз он правильно распределяет свои силы и вес. Пот льет градом с его лица, синие глаза затуманиваются болью, но он выпрямляется в седле и смотрит на нас взглядом, полным торжества.
— Спасибо за приют, Мастер. Отшельница.
Он отводит от нас взгляд и кивает воинам.
— Я готов.
Они отправляются в путь, почти тут же исчезая под кронами деревьев, и даже стук копыт затихает совсем скоро. Я чувствую, как что-то тянет меня за сердце, как сжимается оно в груди, словно в невидимых тисках. Мастер зовет меня в дом — нужно сменить простыни на постели, где спал Серпетис, и начать готовиться к вечерней заре. Я переступаю порог комнаты, все еще хранящей запах его крови и дыхания, и неожиданно чувствую, что готова расплакаться.
Стол выскоблен и чисто вымыт, и мы садимся вечерничать в полной тишине. За те несколько дней, что с нами провел Серпетис, тишина стала мне непривычна. Так и тянет завести разговор, расспросить Мастера о том, что он видел в темной воде реки на вечерней заре, но я знаю, что он мне не скажет, только посмотрит спокойно из-под нахмуренных бровей и велит молчать.
Мастер ест мало. Пара ложек похлебки, половинка лепешки, испеченной на углях, глоток травяного муксиса, чтобы крепче спалось ночью — вот и вся его трапеза. Мастеру скоро исполнится сто третье Цветение, его тело иссохло и стало легким, как у ребенка. Мне кажется, я могу носить его на руках целый день — и не устану. Он не ходит, а почти летает над землей, заткнув за пояс свою длинную седую косу. Лицо, испещренное морщинами, уже не мужское и не женское — это просто лицо старого человека, лицо халумни — мудреца, точно знающего время своей смерти.
Это знание есть у всех стариков. Магия, которой наделены вопреки желанию даже те, кто ее яростно ненавидит. Даже Мланкин, нисфиур Асморанты, наш правитель и владетель земель от моря до неба и до гор, запретивший магам выходить из вековечного леса под страхом смерти, в день своего сотого Цветения увидит странный и страшный сон. В этом сне откроется ему день и время его смерти. Если проклятия и войны не сгубят его раньше, он тоже станет халумни, и тоже, как и Мастер, познает всю прелесть и весь ужас ожидания конца.
Небытие не страшит Мастера. Звезда его мудрости горела долго, его не забудут. Он не верит в россказни алманэфретцев о богине смерти, которая заберет их сердца с собой, кататься вокруг мира живых на колеснице мертвых. Не слушает тмирунцев, говорящих о сосудах нового начала, в которых звезды умерших будут томиться до тех пор, пока для них не появится место в новорожденном теле. Он знает, что смерть — это конец, и он готов проститься с этим миром навсегда.
Я рождена на севере Асморанты, на краю земель Шембучень. В моей деревне тела не оставляют в лесу на растерзание зверям, не отдают морским чудовищам, плавающим в темных глубинах Первозданного океана. Мы предаем наших мертвых огню, сжигая их на большом костре в центре деревни.
Шембученцы не боятся диких зверей и оружия. Они боятся маленьких червяков-шмису, приползающих в дом на запах смерти.
Эти черви водятся только у нас, в Шембученских болотах, там, где отравленный миазмами воздух колеблется дымкой в оврагах и сводит с ума неосторожных путников. Шмису чувствуют мертвые тела за десятки мересов. Вылезают из своего болота и под землей ползут на запах, пока, наконец, не добираются до цели. Тело, в которое попали шмису, начинает светиться в темноте и ужасно вонять. Оно надувается, пока не становится похожим на огромный пузырь, и потом лопается, выпуская наружу целую кучу маленьких червей.
Если в тело заползет хоть один шмису — жди беды. Шмису приносили с собой мор, мор приносил голод, а голод влек новые смерти, за которыми снова приходили шмису. Червей нельзя убить магией — они слишком малы и многочисленны, чтобы подчиняться. Их можно только призвать — всех разом, все их огромное болотное семейство, тьму и тьму и две тьмы с нею, но я не слышала о безумцах, которые решились бы это сделать. Если шмису выберутся из болот Шембучени, не поздоровится всей Асморанте. Даже Мастер говорит о них с уважением, хоть никогда и не видел. «Маленькие владетели» называет он их. «Маленький народец».
Я надеюсь, меня сожгут раньше, чем шмису начнут есть мое тело. Я — шембученка, я хочу умереть на своей земле. Мастер ворчит, когда я говорю об этом. Он считает, что у меня другая судьба, ведь не зря же на моей шее висит острый зуб тсыя — знак магической клятвы. Меня не пустят обратно в мою деревню с этим знаком. Владетель Мланкин запретил нам выходить из леса до конца его жизни. А жить он собирается долго.
Я чувствую легкое прикосновение к своей руке и понимаю, что задумалась и пропустила слова Мастера мимо ушей.
