Я не знала, что за игру затеял Самайн. Но не оставалось ничего, кроме как принять её правила.
— Отчего же, угодил. Настолько, что они слишком хороши для меня.
— Теперь ты сделалась ещё и скромна, — усмехнулся Самайн краем рта. Чуть склонил к плечу голову в неуловимом, нечеловеческом жесте. — Или же… за что ты ненавидишь себя, Мейвин?
Сумела сдержаться, слегка улыбнувшись в ответ. С Самайном я едва умела управлять порывами, что носили меня, словно колесница, запряжённая обезумевшими лошадьми, каждая из которых рвалась в другую сторону, нежели её товарки. Следовало поучиться у Зимнего Короля хотя бы свойству морочить, отводить глаза, прятать сокровенные чувства — торфяной пожар под ледяными оковами спокойствия. Хотя бы умению таить истину… памятуя о четвёртом совете маленького народца, мне бы немало пригодилось это. По натуре я не болтлива, уж удержу в плену безмолвия запретные слова… Но не выдать бы себя невольно движением, взглядом, дыханием! Теперь, когда наваждение моё так близко.
— Вовсе нет. За что мне себя ненавидеть?
«Разве за то, что обещалась Фэлтигерну, любя тебя и предавая».
Верно, мне следовало ещё многому поучиться, потому как на дне серых глаз полыхнуло тёмным огнём, мимолётным отражением моей боли и раскаяния. Дрогнув, опустились вороновы крылья ресниц, погасив ненароком опаливший меня пламень.
— Ты моя гостья, не служанка. Бери, что пожелаешь, не стану отказывать ни в чём.
— Хуже налётчиков такие гости, что берут, не спросясь, — молвила наперекор, смущённая и растерянная.
Самайн за руку подвёл к стене, наугад открыл ларь. Не глядя вынул из него дивное платье — не иначе, нежные руки сидхе шили и расшивали его, синевой сравнимое лишь с полдневным небом по весне.
Я приняла нежную текучую ткань. Послушно приложила к плечам, к груди, послушно подняла взгляд…
Я стояла и смотрела, но не на то, к лицу ли наряд. В стену вплавлено было ледяное зеркало, изо льда безупречно гладкого и чистого, что отражало всё, как наяву. Зеркало в оправе перевитых ветвей боярышника и тёрна, выплавленных из чернёного серебра.
Как странно осознавать умом, что эта смутно знакомая девушка напротив — я. Как странно, когда разум нашёптывает одно, а глаза твердят иное.
Правду сказать, не так уж сильно и переменила меня выплата долгов маленькому народцу. Казалось бы, прежние черты и тот же девичье-тонкий стан… Но глаза не сияют умытой весенними дождями юной зеленью, и волосы цвета подсвеченных осенним солнцем кленовых листьев потускнели, потемнели, сделавшись попросту тёмно-рыжими. И исчез дерзкий излом бровей, углублявший любой, даже брошенный вскользь взгляд. Губы побледнели, и все черты как-то сгладились, смягчились, превращая не в красавицу, не в дурнушку, а всего лишь в такую девушку, каких в любом селении двенадцать на дюжину.
Я изменилась неуловимо… и тем разительней оказалась перемена. Точно на моё место встала нерождённая сестра. Точно я сама была подменышем — ребёнком дивного народа, подброшенным земным родителям взамен смертного двойника.
С отстранённым любопытством изучала я своё новое лицо… а вернее — прежнее, но с которого слетела пыльца красоты… что, верно, зарыта теперь где-нибудь под корнями дуба в полых скорлупках желудей. Смотрела — и не испытывала ни горечи, ни досады. Не так уж я и дорожила своей красотой, от которой, внушениями Орнат, с малолетства ждала только зла. Красотой, которая привадила ко мне молодого короля, выделив меж прочих дев. Когда смерть поджидает за порогом, не всё ли равно, какою встречать её?
И лишь один вопрос не давал покоя:
— Зачем я тебе такая?
Самайн, отражённый в ледяном зеркале за моим плечом, недоумённо выгнул тёмную бровь. А после поглядел так, словно спросила нелепицу, простительную лишь несмышлёным детям: «Зачем рыбам вода? Зачем птицам небо? Зачем людям воля?»
И ответил, так легко и просто, что захолонуло сердце:
— Ты нужна мне любая.
Я качнула головой, опуская взгляд. Больно было видеть рядом с собой — ставшей такой обычной, земною, его — пронзительно-прекрасного даже средь дивного народа, потому как за их неживой безликой безупречностью таилась пустота, пронизанная низменными метаниями, а он, познавший и любовь, и ненависть, прошедший сквозь славу и смерть, был одухотворён ими.
— Вот как я вижу тебя, — в его голосе я услышала тихую улыбку.
На миг его ладони закрыли мне глаза. Когда он отнял их, едва удержала разочарованный вздох, лишившись ласки его рук.
Я смотрела и не узнавала. Даже и прежде я не была и вполовину столь красива, как та молодая женщина передо мной. Вся она озарена была лучезарным светом; каждая черта её овеяна мягким сиянием, словно поцелованная солнцем. Как это возможно — быть и божеством, и земной женщиной?
Сердце нашептало ответ.
Опустила ресницы, тая заблиставшие влагой глаза. Тот свет, что озарял её… меня… был светом любви.
— Что это? — нерешительно приняла из рук Самайна крошечный ларчик и принялась бездумно вертеть безделицу, не зная, куда деть себя от душного жаркого смущения.
— Открой.
Подчинилась, пряча лицо, и долго не могла совладать с неловкими пальцами, чувствуя легчайшее прикосновение дыхания на шее.
На дне ларчика мерцала горстка пыльцы. Несколько мгновений я смотрела на неё, сияющую так завлекающе-нарядно… и со вздохом захлопнула крышку.
— Ты можешь забрать это себе. — Его пальцы легли поверх моих, медленно обводя линии ладони.
Я беспечно покачала головой. К чему эта изменчивая легковесная прелесть, которой можно расплатиться за шесть советов, спрятать в желудёвой скорлупке, замкнуть в ларце… теперь, когда знала: со мной пребывает иная — красота в глазах любящего?
Ларчик распахнулся, и проданная красота рассыпалась, развеялась подлетевшим и тотчас умчавшимся забавником-ветром. Быть может, он дунет пригоршню в лицо какой-нибудь смертной девушке, и, поглядевшись в озёрную гладь, она подивится внезапной перемене. Если так, пускай нечаянный дар принесёт ей больше счастья, чем прежней владелице.
*запястья — браслеты.
Неволя
Время в сидхене — ленивое, оно вечно спит, лишь едва ворочается во сне, и я в нём — точно тону в смоле. Я хотела бы упросить Самайна хоть издали, каким-нибудь колдовством поглядеть на родителей и братьев… но вспомнила, что, пока я изнываю от тоски на Той Стороне, они даже не успели хватиться дочери. И отец вздыхает без сна на жарком ложе, большой и косматый, точно старый медведь. И матушка, как повелось с недавних пор, обращает невесть кому покорно-исступлённые просьбы. А братья, расположившись кругом у костра, оправляют оружье, щурят усталые глаза на огонь. Для них ещё не поднялось солнце завтрашнего дня.
Я успела перевидать всех Охотников, хотя не вдруг научилась различать их, поначалу казавшихся родными братьями: молчаливых, сумрачных, рослых и широкоплечих, с косицами в длинных волосах.
Как ни следила, ни разу не приметила, кто приносит еду и наполняет кувшины и кубки, кто перестилает постель и наполняет душистыми отварами исходящую паром бадью для купания, куда исчезают пустые подносы и откуда появляется тысяча мелочей, о которых мне стоило лишь пожелать. Чьим незримым, неслышимым и непрестанным трудом оплачивается беспечность моего пребывания в сидхене? Неужто воины Охоты, одним своим видом внушающие мне трепет, по приказу своего князя принуждены обихаживать человеческую девицу? От таких раздумий я изнывала со стыда. Любую работу предпочла бы той "службе", что назначил Самайн!
Однажды, насмелившись, приказала невидимым слугам появиться. Тотчас будто откуда-то издалека донёсся музыкальный пересмех, и из воздуха соткались столь же лёгкие и неосязаемые девы-сидхе в своих текучих одеяниях, да повыглядывал из углов, поблёскивая любопытными глазищами, маленький народец.
А я порадовалась ошибочности догадки. И верно, мыслимо ли представить воинов Охоты на месте слуг, пусть бы даже и по княжьему приказу! Да и разве отдал бы Самайн такой приказ? И потому лишь попросила дивных слуг более не таиться от меня, надеясь хотя бы общением с ними скрасить своё одиночество.
