Мы снова пошли по улице. Саброра молчал, сжимая и разжимая в кулак правую руку — нет, я не хотела думать о том, что он собирался меня ударить.
— Мы, кажется, договорились, что одна несносная ведьма не станет задавать лишних вопросов, — процедил Саброра.
— Так он лечил вас? — не сдавалась я, наплевав на чувство самосохранения, которое орало во весь голос, приказывая мне заткнуться. — Когда вы обнаружили в себе свои способности?
Саброра не ответил, но я давно поняла, что отсутствие ответа это тоже ответ. Значит, отец лечил его. Пробовал изгнать из сына то, что делало его инквизитором — и, видно, допробовался до чего-то очень плохого. Мы вошли в ворота, прошли через сад, и Саброра устало опустился на скамейку. Постояв рядом, я тоже села — тогда он произнес:
— Ты читала что-нибудь о клиниках для душевнобольных?
Конечно, я читала. Иногда о них писали в газетах, как правило, с бравурными восклицаниями и восторженными рассказами о том, как обливание ледяной водой улучшает состояние пациентов.
— Читала, — ответила я и призналась: — Мне кажется, это жуткое место.
— Верно. Мой отец держал меня в своей клинике полгода.
Я ахнула. Зажала рот ладонью. У меня в голове не укладывалось: как отец мог запереть своего ребенка в таком месте? За что? Просто за то, что он родился тем, кем родился?
«А за что тебя преследовали и хотели отдать на корм свиньям? За что Луке жгли руку на медленном огне? — ожил внутренний голос. — Не за ваши дела. За вашу суть. Ты прекрасно это знаешь».
— Мне очень жаль, Энцо, — с искренней горечью прошептала я. Погладила Саброру по плечу — и он не отстранился, не оттолкнул меня. Кажется, сейчас ему хотелось говорить о том, что жило во тьме его прошлого — и я предложила: — Расскажите мне все. Вам будет легче, вот увидите.
Саброра устало усмехнулся.
— Мне уже никогда не будет легче, Эрна. Потому что есть слишком тяжелые увечья, которые никогда не залечиваются до конца, — он провел ладонями по лицу и вздохнул: — Он привез меня в клинику сразу же, как только стало ясно, кто я. Тогда мне было двенадцать, я с отличием закончил среднюю ступень в школе святого Маркуса и хотел идти в юридический класс. Знаешь, все это открылось совершенно неожиданно. Какая-то ведьма отвела глаза покупательнице в мясной лавке и стянула ее кошелек, а я просто выбросил руку вперед, и она окаменела.
Я слушала его, не дыша. Боялась спугнуть эту странную исповедь — а это была именно исповедь, и мне хотелось надеяться, что потом Саброре станет хоть чуточку легче. Мне было жаль его — бесконечно жаль.
— Конечно, пришла полиция и инквизиция, меня все хвалили, и я был счастлив. Почему бы и не быть счастливым? Сделал важное дело, остановил преступницу. Вот только отец моей радости не разделил. Я помню его лицо — оно смялось, словно пластилиновое. Это был не гнев, не злость, это было что-то намного сильнее, — Саброра пощелкал пальцами, подбирая нужное слово. — Это было как разочарование. Я всегда был его радостью и гордостью, а оказался инквизитором.
Но он решил, что все еще можно исправить. Тогда психиатрия сделала огромный шаг вперед. Появились новые научные труды, были созданы новые лекарства, и отец решил, что сможет справиться. В тот год как раз вышла диссертация доктора Кассия Штрубе о том, что состояние ведьмы и инквизитора обусловливает патологическое изменение гипофиза, опухоль, которая появляется в мозгу — значит, если ее устранить, то ведьма уже не будет ведьмой, а инквизитор — инквизитором.
Меня привезли в клинику, и отец начал лечение. Сначала это было электричество, потом новейшие препараты… сейчас я понимаю, что он боялся. Он хотел меня исправить и боялся погубить. Не потому, что я был его сыном — потому что никто не дал бы ему другой объект для исследования. Один из его коллег, замечательный хирург, предложил операцию: удалить эту опухоль через нос.
— И что же ваш отец? — спросила я, уже зная, каким будет ответ. — Он согласился?
Саброра грустно рассмеялся.
— Конечно! Тогда он окончательно исправил бы меня. Отец перевез меня в другую клинику, и я смог оттуда сбежать в ночь перед операцией. Не хотелось, знаешь ли, сделаться идиотом и ходить под себя, тот хирург был отличным врачом, но я ему не верил, — Саброра сделал паузу и добавил: — Как я вообще мог кому-то верить, если мой отец бил меня током?
— Кто-нибудь мог за тебя заступиться? — спросила я, запоздало заметив, что перешла на «ты». Впрочем, какое уж тут может быть «вы», если человек доверяет мне настолько, что рассказывает настолько глубокие и личные вещи. — Мама, другие родственники? Друзья семьи?
— Мать умерла, рожая моего младшего брата… умерла вместе с ним. Особенных друзей у нас не было, да и то сказать — это были друзья моего отца, а не мои. Гвидо, конечно, горевал и переживал за меня, но отец просто рассыпал бы его, если бы он осмелился вмешаться.
Мне представился маленький мальчик, который в одиночестве бродил по комнатам и коридорам угрюмого старого дома — мальчик, которому не с кем было поговорить, которого некому было защитить. Сердце сжалось от сочувствия и тоски.
— И ты сбежал, — прошептала я. Саброра усмехнулся, но теперь в его усмешке было торжество. Я словно наяву увидела, как он прячется в огромном мусорном ящике среди отбросов и грязи — вот ящик вывозят за пределы клиники, мусорщик цепляет его крюком и волочет прочь: тогда Саброра поднимает крышку и выскальзывает на свободу.
— Да, сбежал. Пришел в полицию, рассказал все, как было, и добавил, что покончу с собой, если меня вернут отцу. Меня, конечно, вернули бы, но так совпало, что в тот момент в отделении отирался журналист, собирал материал для статьи… он все услышал и сказал, что статья обязательно будет, и в ней напишут и обо мне, и о работе в полиции. Так что меня отправили в приют, потом в школу инквизиции, так что к отцу я уже не возвращался. Потом отец прислал мне письмо с родительским проклятием. Я ему не ответил.
Когда он закончил рассказ, я неожиданно поняла, что стало совсем темно. На улице зажглась цепочка фонарей, кто-то из слуг заглянул в сад и, убедившись, что мы просто сидим на скамье, ушел обратно в дом. На душе было сухо, пусто и очень горько. Мне было жаль мальчика, которого изувечил единственный родной человек. Мне было невыносимо стыдно из-за того, что я почти заставила его рассказать мне об этом.
Но я хотела надеяться, что ему стало легче. Пусть хоть немного, но легче — теперь рядом с Сабророй был человек, с которым он смог разделить свою боль.
— Как ты думаешь, может ли наша ведьма быть душевнобольной? — спросила я. — Может быть, твой отец ставил на ней эксперименты? И теперь она преследует тебя, чтобы отомстить?
Саброра одарил меня снисходительным взглядом. Посмотрел на коробку, тихо стоявшую рядом, так, словно только сейчас вспомнил о торте.
— Я не наводил справок о его исследованиях, — признался Саброра. — Я вообще ничего не хотел о нем знать.
— Знаешь, что? — сказала я. — Пожалуй, нам с тобой очень нужно сделать еще одну вещь перед чаепитием. Одну очень важную вещь.
Мы вошли в дом — в столовой накрывали поздний ужин, судя по запаху, рагу из кролика с овощами, Гвидо неторопливо поправлял одну из ламп, и я обратила внимание на небольшую лесенку, на которой он стоял. Когда дворецкий спустился и отряхнул руки, то я сказала:
— Гвидо, помогите нам, пожалуйста. Поможете?
Кажется, Саброра понял, что я хочу сделать — и меня радовало, что он даже не пробует сопротивляться. Он просто стоял, молчал и смотрел куда-то в свое прошлое: возможно, в тот день, когда вернулся в этот дом и подошел к портрету своего отца.
— Разумеется, госпожа Эрна, — Гвидо с достоинством улыбнулся. — Что нужно сделать?
— Снять тот портрет, — я указала на картину, повернутую лицом к стене. — В сад мы ее сами вытащим.
