Ильин хотел.
Ильин всегда покупал книги на Кузнецком мосту — в тесном двухэтажном магазинчике отца и сына Лифляндов, где в прежней жизни Ильина была Лавка писателей. Ильин хорошо знал суровую директоршу Лавки, наверно, потому и вошел сюда, когда однажды, в Этой жизни, забрел на Кузнецкий. Знакомой директорши он, вестимо, не обнаружил, зато познакомился с младшим Лифляндом — человечком лет сорока, русскую литературу отлично знающим. Ильин бережно хранил самую первую книгу, купленную в Этой жизни. Книга называлась «Хождение во власть», и написал ее неведомый тогда Ильину писатель Собчак. Это был так называемый политический крутой роман о хождении по коридорам власти пятидесятилетнего боевого офицера, только-только прошедшего ад войны в Ливии и ставшего — волею демократии! — членом российского парламента. Почему Лифлянд присоветовал ему купить этот вовсю разрекламированный, но все ж не шибко высокой литературной пробы триллер, Ильин до сих пор не знал. Может, принял не за того? А что? Наверно, так. Ильин, впервые после болезни попавший в книжный магазин — чужой книжный магазин! — выглядел абсолютной деревенщиной: глаза выпученные, челюсть отвисла… Чего ж такому советовать, кроме детективчика?.. Это уж потом, когда они с Лифляндом поближе сошлись, тот стал откладывать Ильину и нобелевского лауреата Стахова, гордость русской литературы — раз, общемировой — два, и знакомых незнакомцев Аксенова с Беловым, совсем не похожих на тех, прежних Аксенова и Белова, просто незнакомцев Рогова и Шага, пишущих сложную игровую прозу — с первого чтения не продерешься, и переводных Белля, Доктороу, Капоте, Ле Мина, Добсона, Берже, и черных философов братьев Араловых, и злую, но мудрую даму Валентину Распутину — куда как серьезные книги! Но крутой Собчак пошлому Ильину все же нравился, он его всего перечитал, вяло отбрехиваясь от эстетского осуждения Лифлянда-юнгера. Собчак напоминал Ильину оставленного в Той жизни американца Роберта Ладлэма, которого в Этой жизни почему-то не было. Или был, но его в России не переводили, своих крутых хватало. В России своих писателей — хороших и разных — было завались! И чем больше Ильин читал их — таких свободных, таких бесцензурных (один Эдуард Лимонов, провинциальный кумир, чего стоил!), таких высокопрофессиональных, таких всесветно известных (их, Ильин знал, на черт-те сколько языков переводили!), таких, наконец, всерьез талантливых! — тем больше влезал в ту вольную или невольную идеологию, которую несли их прекрасные книги. Да-да, идеологию, без которой литература мертва. И нация мертва — без идеологии плюс литературы. Стоило продираться сквозь неоднократно помянутую дыру в пространстве-времени, чтобы это понять!
Другое дело, что это была за идеология!..
Исподволь, крадучись, не исключено — работой авторского не сознания, но подсознания, влезала в податливую читательскую башку нормальная, здоровая идея российской силы, российской воли, российского благородства и российской широты духа, нежности и страсти, смелости и таланта, словом, всех тех качеств, которые еще классики русской литературы в своих героях воспевали. А всемирная критическая элита (та, что осталась в прежней жизни) вплоть до планового отлета Ильина (с неплановой посадкой. Шутка!) стонала по русской душе и русскому характеру, утерянным в суетливое время Советов. Этот стон и со страниц отечественных газет доносился: мол, где же, где же новые Толстые и Достоевские, что ж это они все не рождаются и не рождаются? А они, может, и рождались, да только совковость вбивалась в их, не исключено, гениальные головы с ясельных и детсадовских хоровых припевок. Встанем как один, скажем: не дадим! Единица — вздор! Единица — ноль! Голос единицы тоньше писка. За столом никто у нас не лишний! Нам нет преград!.. Один из поэтов — современников Ильина, ликуя от причастности к большинству, вякнул: по национальности я — советский! А он, поэт, русским родился, но совковое воспитание убило в нем, в его жизни, в его судьбе, в его литературе простенькую, но единственно верную идею величия России.
Как для грузина — идея величия Грузии. Для латыша — Латвии. Для туркмена — Туркмении. И тэ дэ, и тэ пэ.
Скажут: национализм чистой воды? А чем, простите, плох национализм, если только в его основе не лежит говеннейшая мыслишка о примате одной нации над остальными? Смешно предположить, но взросший в России после поражения в войне национал-социализм изначально отличался от его фашистского родителя в гитлеровской Германии. Он никого не давил, не ломал через колено, но, поставив во главу угла национальную идею вообще, дал толчок для развития идеи русской, татарской, башкирской, удмуртской, не говоря уж о тех нациях, которые, отбившись от России, создали свои государства. Итак, отбросив лошадиные шоры придуманного большевиками пролетарского интернационализма, российская литература естественно избавилась и от двух комплексов, которые означенный интернационализм неизбежно вырабатывает. И, кстати, у прежних соплеменников Ильина в избытке имевшихся. От комплекса «большого брата», который (брат, а не комплекс) прямо-таки обязан всех вокруг окормлять и крылом осенять. И тут же, как ни парадоксально, от комплекса собственной национальной недостаточности: мол, коли ты старший, то не выпячивай себя, поскромнее будь, молчи в тряпочку. Восемь почти десятилетий истории покинутого Ильиным эСэСэСэР страшно доказали, во что могут превратить страну и народ (и народы!) эти два миленьких комплекса. Ильину тем более страшно, больно, горько — что еще? — было Ту жизнь вспоминать, что он ее всю дорогу Этой поверял. В чью пользу, догадайтесь с трех раз?.. Пролетарский интернационализм, сочиненный дедушкой Лениным, сказался вульгарным имперским эгоцентризмом, не подкрепленным ничем — только «всебратскими» и «всепланетными» амбициями. Мы наш, мы новый мир построим. И писатели, верные, блин, подручные партии большевиков, вместо того чтобы лудить нетленки, кучно и радостно создавали Голема по имени «Советский Характер». Он, Голем, мог быть русским, грузином или чукчей (только, упаси Бог, не евреем!) — неважно! Важно, что он, Големушка, был советским, то есть лишенным национального… И к литературе эти Големы (как и их создатели) никакого отношения не имели. К настоящей, а не подручной партии…
Литература, всегда подсознательно считал, а теперь и вовсе уверился Ильин, просто обязана быть национальной — по духу, по форме, по сути, по чему там еще! Тогда она — Литература, а не халтурный учебник по прикладным способам выживания.
И не надо меня (то есть автора) и Ильина (то есть героя) упрекать в национализме. Национализм — это мета. Кровь. Пот. Князь Мышкин и Раскольников, Пьер Безухов и Печорин, Базаров и Гришка Мелехов — русскими они были, узнаваемо, до боли русскими! А Тевье — евреем, и никем иным. А Жюльен Сорель или Эмма Бовари — французами. А всезнающий доктор Хиггинс — англичанином. А Флем Сноупс или Скарлет О'Хара — американцами, и только американцами, потому что единственно Америка смогла родить абсолютно новую нацию, слив воедино негров, евреев, англичан, французов, русских, китайцев, индусов и еще множество народов, научив их гордиться тем, что они — американцы. И дай ей, Америке, Бог здоровья и счастья, коли так! Они в интернационализм не играли, они — американцы — все вместе строили свою страну.
