И не надо меня (то есть автора) и Ильина (то есть героя) упрекать в национализме. Национализм — это мета. Кровь. Пот. Князь Мышкин и Раскольников, Пьер Безухов и Печорин, Базаров и Гришка Мелехов — русскими они были, узнаваемо, до боли русскими! А Тевье — евреем, и никем иным. А Жюльен Сорель или Эмма Бовари — французами. А всезнающий доктор Хиггинс — англичанином. А Флем Сноупс или Скарлет О'Хара — американцами, и только американцами, потому что единственно Америка смогла родить абсолютно новую нацию, слив воедино негров, евреев, англичан, французов, русских, китайцев, индусов и еще множество народов, научив их гордиться тем, что они — американцы. И дай ей, Америке, Бог здоровья и счастья, коли так! Они в интернационализм не играли, они — американцы — все вместе строили свою страну.
Какая национальность у Павлика Морозова? У Павки Корчагина? У Мересьева? У Кавалера Золотой Звезды? (Кто, любопытно, помнит его фамилию?..) У Строителя Города-На-Заре?.. Нет у них национальности, нет корней, они безродны и, не исключено, бестелесны. И Родина у них — не Россия или Литва, не Грузия или Молдавия — Голем эСэСэСэР, который силой заставлял себя любить, а тех, у кого не получается, — тех к стенке, к ногтю, к кайлу, к шприцу с аминазином… Вот почему, попав в букладен на старом Кузнецком мосту и окунувшись с головой в накопленное за десятилетия без войны (без него, Ильина…) богатство, Ильин, всегда влюбленный читатель, ощутил в современных ему книгах могучие токи (или соки? что менее заштамповано?..), идущие в Сегодня из Вчера и Позавчера российской и русской литературы. И славно ему было почувствовать гордость за свою национальность, ибо гордость эта рождается из Поступка (Человека, Нации, Страны), а закрепляется Словом (писательским, и ничьим больше).
Правда, тот же Лифлянд как-то говорил Ильину, что в далекой Африке, среди кактусов и агав, тоже родится кое-какая изящная словесность, но поскольку южноафриканские комми существуют в изоляции от остального мира (и ООН к тому руку, то есть голос, приложила…), то узнать, насколько она изящна, не представляется возможным. Границы на замке.
Пуст был переулочек, пуст и глух, ну хоть бы какой-нибудь полицейский на своем желто-синем «мерсе» для смеха сюда зарулил, чтоб Ильин ему сдался, а этого рыжего террориста чтоб повязали. Так нет! Куда смотрит гебе, и не хотел, а удивился Ильин, какого фига оно недешево пасет безвинного слесаря-котельщика, а явных террорюг из очередных «ротенбригаден» бездумно терпит посреди Москвы? Или террорюги — сами из гебе?..
Мысль тенью скользнула по какой-то неглавной извилине в трахнутом взрывом мозгу Ильина, но не испарилась вовсе, а зацепилась за что-то в мозгу, за случайный синапс, и осталась там — до поры.
— Проходите, Иван Петрович, — повторил бородатый, в бороду же и улыбаясь, и еще ручкой пополоскал перед собой: — Милости просим.
— А если не окажу милости? — Ильин стоял посреди тротуара, засунув руки в карманы, и праздно задавал праздные вопросы. — Если я домой хочу? Если вы, милейший, мне подозрительны, а ваш бездарный водила и вообще мерзок? С каких это пор безвинного человека среди бела дня суют в лилипутскую машину, влекут невесть куда на опасной скорости и еще пинают в шею «вальтером», калибр 9 мм, с глушителем?..
— Неужто? — изумился бородач. — Миша, это правда?
Пейсатый Миша тут же мелко приплясывал, будто рвался в сортир, вулканически распираемый изнутри, а его, блин, не пускали, вопросами мучили, потому он и заныл торопливо и склочно:
— Он меня убить грозился. Борода. Честно! Вы на его руки гляньте. Гляньте, гляньте! У него же кулак с голову скаута, он бы и убил, если б не мой «вальтер», не мой «вальтерчик» золотенький… — И вдруг завыл на высокой ноте: — Ой-ей-ей-ей-ей…
Ильин отошел подальше, Ильин уже был сегодня в психушке, а Борода (фамилия? Прозвище? Кличка?..) спросил:
— Ты чего?
Рыжий прервал вопль и деловито сообщил:
— Молоко. Молоко и огурцы. Мочи нет совсем…
— Ну, беги, — разрешил Борода, все, по-видимому, поняв, и рыжий снялся с места и сразу исчез, вроде бы телетранспортировался. Как Ильин со своим «МИГом». — Понос у него, — объяснил Ильину Борода. — Обожрался, гад. Вы понимаете, Иван Петрович, с каким материалом приходится работать? Но другого нет. В революцию, любезнейший, всегда тянуло убогих, обиженных Богом и людьми, закомплексованных, ибо что может быть лучшим ключом к собственным комплексам, как не стихия революции, позволяющей тем, кто был никем, стать всем… — И эдак-то он за талию Ильина прихватил, мягко-мягко повел по ступенькам, тираду свою излагая, и ввел в прихожую, где помог снять куртку и повесил оную на оленьи рога, торчащие из стены. Олень, похоже, остался по ту сторону стены, проткнул ее с ходу да так и сдох, не выбравшись на волю.
— Как бы и мне здесь не сдохнуть, — праздно посетовал Ильин. А Ангел согласился:
— Болотом пахнет, чтой-то мне здесь не нравится.
— Из-под машины ты меня спас, паром я обварился — в «Максиме», что теперь по предсказанию? В околоток? — Ильин отлично запоминал прорицательства Ангела, привык запоминать, потому что они все — как один! — сбывались. Или не сбывались, если Ангел успевал вмешаться. — Или «Максим» и психушку в Сокольниках можно считать околотком?
— Не знаю, — сказал Ангел с сомнением в голосе. — Пожалуй, нельзя считать. Ресторан — это ресторан, а околоток — совсем другое… — Высказав сию мудрость, он предположил: — Может, это вот и есть околоток? А Борода — главный околоточный… — засмеялся. Закончил: — Бди, Ильин. Я с тобой.
Прозвучало, по-бухгалтерски отметил Ильин, вредное слово «революция». Рыжий дристун, оказывается, шел, шел и пришел в революцию, а ее, оказывается, Борода делает. И материала для делания не выбирает. Доброму вору все впору (В.И.Даль, естественно). А что? Пресня же, в прошлом — Красная, издревле революционный район!.. только какая революция ковалась Бородой со поносны товарищи в покосившемся особнячке на Пресне? Буржуазная али социалистическая?.. Если честно, Ильину очень неинтересен был ответ на сей праздный вопрос, плевать он хотел на любую революцию. Кроме плевать он еще хотел есть и смыться отсюда подальше, потому что ему в принципе не нравился киднеппинг, а особливо когда киднепают его самого. И Ангелу киднеппинг не нравился. Но Борода шел сзади, смрадно дышал, мерзко буравил пальцем спину Ильина, и, не исключено, под толстым свитером у него торчал из портков какой-никакой «смит-энд-вессон-энд-магнум-энд-кольт». Энд-что-нибудь-еще…
— Лады, — осторожно решил Ильин, — потерпим малек, время пока есть.
