— недовольно крикнул кто-то. — Не было нам печали ходить за чужими детьми.
Я не рассмотрела, кто крикнул — хриплый, будто прокуренный голос. По лицам было понятно, что это общая мысль, и если бы насельницы осмелились, они бы кивнули согласно. Но, возможно, озвучена была очень крамольная мысль.
— Это послушание! — мой тон не обещал ничего хорошего. — И я единственный раз даю вам право выбрать: гнить в прачечной или ухаживать за детьми! И старшие девочки — такие же дети!
Не то я говорила, конечно, поэтому прикусила язык. Нельзя лишать старших девочек остатков детства — полно, у кого из этих женщин детство было, кто поймет, о чем я твержу?
— Кто согласен на послушание в чадолюбивом крове?
Я могла легко принудить их, но не хотела. Вымещать зло на чьем-то грязном белье они могут сколько угодно, но под горячую руку им не должны подвернуться дети.
— Я хотела бы, сестра. Но я не обучена грамоте.
Худенькая светловолосая девушка выступила вперед, и я сразу обратила внимание, какие у нее обезображенные руки. Обожженные кипятком и щелоком, в шрамах, и суставы распухли.
— Это не страшно, — улыбнулась я. — Хорошо. Кто еще? Подойдите ко мне, кто хочет изменить послушание.
Странные, очень странные люди. Или они считали, что уход за детьми потребует больше сил, или тому были иные причины, но ко мне вышло всего четверо — Консуэло, блондиночка с искалеченными руками и еще две женщины, как мне показалось, уже за тридцать, но я запросто могла обмануться. Роза осталась стоять, и это меня не особенно удивило — сестра Анна не обмолвилась, что та навещала дочь хоть раз. Так же и Жюстина была только рада, что я изменила свое первоначальное намерение и отстала от нее. Дернулась и Лоринетта, но осталась на месте.
— Кто из вас умеет шить?
— Я умею, — сразу ответила блондиночка и вскинула голову. Жест у нее вышел изысканный, как у светской дамы. Она тоже из тех, кого продали в это рабство? В моих бумагах был и второй договор. Уильям С. Блок, жена и две дочери. — Моя мать была белошвейка. — Нет, не она. Кто? — И Айрин умеет, — она указала на одну из старших товарок. Только мы чиним порванное белье, кто будет этим заниматься?
— Отправляйтесь к сестре Анне, — махнула я рукой, — все четверо. Она скажет вам, что делать. Консуэло, — вот кто был наиболее лоялен, — будешь за старшую, и следи, чтобы детям готовили еду не из объедков.
— Так я приказала все в погребе разобрать, — подала голос сестра Аннунциата. — Уж не знаю, сестра, зачем вам такое, но у меня не забалуешь. Увижу, кто ленивится, тот будет сам гнилье грызть.
Тон у нее был добрый-добрый. Доза алкоголя на нее действовала как успокоительное, но в чем я не сомневалась, так это в том, что это не пустая угроза.
— Закончите здесь все, сестра, после явитесь ко мне, — приказала я, и сестра Аннунциата величаво склонилась. — Я буду у себя в кабинете. А вы, — кивнула я женщинам, согласившимся на работу с детьми, — идите сейчас же к сестре Анне. Я приду вечером.
То, что все это время у меня не было маковой росинки во рту, я поняла, только когда в своем кабинете увидела на столе прикрытые чистой льняной салфеткой кувшин и резной деревянный поднос. Я подошла, сдернула салфетку. Кормили монахинь намного лучше, хотя по виду и жирное мясо, и крупа были точно такими же. Я понюхала содержимое кувшина — молоко, потом поискала, куда поставили стакан с водой. Не совсем это было стаканом в привычном понимании, скорее глиняная крохотная крынка, но вода слабо светилась. Я тут же вспомнила про камни — да, вон они, несколько штук в стене, но сейчас не дают явного света, что будет вечером, когда начнет смеркаться? Я посмотрела в окно: охотник бродил по святому саду, периодически наклонялся и что-то делал. Наверное, приводил в порядок загадочные глифы.
Я в самом деле очень проголодалась, но и дела не ждали. Молоко и хлеб — потому что мясо на мой вкус показалось отвратительным, жестким и несоленым: куски жира, кое-где отмеченные переваренными волокнами. Но молоко и хлеб искупали все, пусть я понимала, что пища эта не сытная и не питательная. Я вытащила из ящика все бумаги, которые у меня были, и принялась изучать их уже внимательнее.
Меня интересовало снабжение монастыря. Сколько тут монахинь? Намного больше, чем я успела увидеть, но мне попался расчет, и я сразу узнала «собственную» руку. Четырнадцать монахинь, и еды больше, намного больше, чем требовалось для них, так что я на обороте какого-то ненужного уже договора быстро пересчитала весь рацион. Мясо детям нужнее — из него можно варить сытный бульон, и тогда наплевать, что оно противно-жирное, так хватит не только на кров, но и на монахинь, и на вкус суп должен быть приятнее. Аскетизм аскетизмом, но пища дарована нам свыше, и вкушая ее, мы должны благодарить Лучезарную, всплыла в памяти не то притча, не то проповедь. Стало быть, нет никакого греха в том, чтобы вкушать дар с наслаждением.
Здесь нет соли, а если есть, то баснословно дорогая, подумала я и записала: «пожертвования». Жертвуют во все времена и все, от нищего до олигарха, как правило, неохотно, редкие исключения — случаи, опять же достойные вывода за рамки статистики. Но принуждение — инструмент, который тоже всегда работает. Не со всеми, но с большинством, и если найти верный подход — дадут, причем так, чтобы демонстративно показать остальным, как много они внесли лепты. Своеобразное бахвальство, но мне это и нужно. Дух соревновательности, не все хвастаться шмотками, а смартфонов тут нет.
Сложнее с тем, чтобы на кухне следовали моей рецептуре. Но стоит ли отдавать монашескую еду готовить насельницам? Подумав, я решила, что нет. Монахиням готовят отдельно и так и должно быть дальше. Детей много, придется залезать в оба погреба, но это до тех пор, пока я не вытрясу деньги из местных жителей.
Белье, одежда — вот что самое дорогое, — одеяла, мебель, игрушки, книги. Здесь вряд ли есть что-то кроме религиозных книг, но это и замечательно. Ремонт. Я отложила перо и задумалась. Ведь ремонт будут делать приглашенные мной крестьяне, и не выйдет ли хуже с учетом того, что мне
