Сейчас мы сидим на постели – неразобранной, незастеленной с прошлой ночи.
– Погадаем. Только на тебя, – фыркаю я Эмме в затылок и крепко обнимаю, прижимаясь грудью к спине и пристраивая подбородок на обнажённом плече. Говорить в таком положении невозможно, зато наблюдать, как Эмма поглаживает колоду – удобнее не придумаешь. – Ты вообще когда-нибудь любила? Или только дразнила? Вредина.
Эмма склоняет голову набок. Лилейный запах становится сильнее, а серёжка с крупным зелёным камнем впивается мне в щёку.
Похоже на укус кого-то ядовитого.
– Как знать, – негромко отвечает Эмма, и я, скорее, ощущаю вибрацию её голоса под рёбрами, чем слышу слова. – Ладно, смотри, я сегодня добрая. Всё равно всегда выпадает одно и то же…
Кошмарный фонарь на сундуке начинает вращаться, и разноцветные отсветы разбегаются по стенам и потолку. Только винно-красный батист простыни остаётся неизменным, точно впитывает всякий посторонний свет без остатка. На этих простынях старые желтоватые карты с почти выцветшим рисунком похожи на костяные пластинки. Эмма выкладывает их по одной, затем медленно переворачивает – и выдыхает:
– Так и знала. Опять. Перевёрнутая двойка кубков, перевёрнутая звезда…
Не выдерживаю и касаюсь губами её плеча.
Вовсе не сладко. Солоно и душно.
…после Ирмы всегда хочется…
– И что это значит?
Собственный голос щекотно звенит под кожей тысячью медных паутинок. В глазах плывут цветные пятна, но кошмарный фонарь тут ни при чём, конечно. Жарко.
В том, чтобы так плавиться, зная, что это всего лишь провокация, есть своё удовольствие.
– Иллюзии. Самообман. Похоть. Разрушительная страсть. Отравленное чувство. Ничего хорошего, маленький милый Келли.
– Запретная любовь?
Я отклоняюсь и трогаю языком мочку её уха. Эмма не вздрагивает, не отстраняется – вообще никак не отвечает, только сердце у неё начинает биться чаще и тяжелее. Такое чувство, будто оно хочет проломить грудную клетку и спрятаться у меня в ладони.
– Хуже, – растерянно откликается Эмма. – Есть люди, которые не приспособлены для любви. Откликаются многим, но никто не становится для них… особенным.
– Ты его любишь?
– Я хочу его убить.
Она раздвигает колоду веером и достаёт ещё одну карту. На ней – человек в красных одеждах. В правой руке он держит зажжённую свечу, над головой у него символ бесконечности. На столе перед ним стоит кубок и металлический круг со звездой в нём. Эмма скребёт ногтём вдоль человеческого силуэта и беззвучно шепчет имя.
Я угадываю его по движению губ.
И бью по колоде наотмашь.
Карты разлетаются по простыне – даже не костяные пластинки, а сухие листья, хрупки, полуистлевшие. В руках у Эммы остаётся только одна – и её название знаю даже я.
Смерть.
Кошмарный фонарь проворачивается оранжевой гранью, ладони Эммы словно окунаются в пламя.
Мне становится страшно.
Эмма улыбается одними губами.
– Смерть вовсе не означает гибель в буквальном смысле. Это просто клинок, который отсекает ненужное, отжившее. Смерть – это перемены.
Я не верю ей, но всё равно киваю.
Через четыре дня я слишком рано вернусь из города и увижу их вдвоём – волшебника и Эмму. Смуглые лодыжки, скрещённые на бледной пояснице, задравшаяся рубашка, застарелые рубцы и свежие красноватые полосы от ногтей – не то, что может шокировать четырнадцатилетнего подростка, но я шокирован. Даже больше – взбешён, чувствую себя оплёванным, преданным… Впервые я понимаю, что значит – искренне желать кому-то смерти.
Кажется, я кричу об этом.
И сбегаю из цирка – в первый и последний раз за всю жизнь. Наскоро пихаю в сумку смену одежды, зачерствевший хлеб, бумажный свёрток с мелкими деньгами – и куклу, конечно, куклу, здесь я её оставить не могу.
Потом будет страшная гроза, ночь в лесу, лихорадка и собаки Ирмы, тыкающиеся холодными носами мне в лицо и шею.
Позже я узнаю, что фургон Эммы сгорел, как китайский бумажный фонарь – вместе с самой Эммой, её колодой карт и нарисованным магом в алых одеждах.
…я знаю, что кукла здесь ни при чём, но спокойнее обвинить её.
Как и планировал волшебник, вещи мы собрали ещё ночью, сразу после представления. Макди, хмурый, как гробовщик, отсчитал нам долю выручки и сухо пожелал удачи. Томаши помогли перетащить с общего склада несколько канистр с бензином. Осталось только прицепить фургон к машине и завести двигатель…
На этом удача закончилась.
Незадолго перед рассветом, в самый сонный, туманный и тихий час в лагерь вошли одиннадцать человек в полицейской форме. Макди говорил с ними у сцены для репетиций, и за две минуты весть об этом облетела весь цирк и собрала всех, от карликов до акробатов, вокруг чужаков.
Мы подоспели одними из последних.
– …допросить человека по имени Кальвин Моор?
Едва услышав это, волшебник вздрогнул и быстро взглянул на Ирму. Она кивнула, словно прочитав во взгляде приказ, сдёрнула плащ с себя и накинула на меня, кутая с головой, а затем сделала знак следовать за ней. Мы вдвоём спрятались за повозкой с общей провизией, достаточно близко, чтобы слышать разговор, и достаточно далеко, чтобы сделать ноги, если что.
– Кальвин – мой подопечный. – Волшебник выступил под свет фонарей, стряхивая с плеч клочья ледяного тумана. – Меня зовут Клермонт Моор. Всё, что вы хотите узнать у него, вы можете без тени сомнения спросить у меня.
Голос обволакивал, как драгоценный мех; голос обострял чувствительность и ослаблял способность к здравомыслию.
Я чувствовал это даже отсюда, издалека, и Ирма тоже – её пробрало едва заметной дрожью, словно все мышцы на мгновение напряглись.
– Ну, что ж, грхм… – полицейский звучно прочистил горло, явно чувствуя себя неловко. Он был нелепый, долговязый, ещё молодой, но с вислыми сизоватыми усами, как у старика, и некрасивыми короткопалыми руками – самый обычный человек, которому не место среди цирковых чудес и чудовищ. – Что ж, господин Моор…
– Можно просто Клермонт.
Даже я, привыкший к повадкам волшебника, не сумел уловить момент, когда он превратил пять шагов между собою и полицейским в ничто. И, как всегда – ни хруста камешков под подошвами, ни шелеста многослойных одежд, ни колыхания воздуха. Свет фонарей обтекал его, уступая право обладания зыбкому полумраку перед восходом.
– Клермонт… – сдался полицейский и нервно пожевал губу. Наверняка во рту у него пересохло – я знал это чувство, шипучую смесь инстинктивного ужаса и восхищения, которая наполняла вены, когда волшебник немного приоткрывал свою суть. – У меня приказ… я должен допросить Кальвина Моора… Это просто формальность, я не займу много времени…
Волшебник плавно поднял руки и кончиками пальцев прикоснулся к его скулам; из-за чёрных перчаток руки казались обгорелыми.
– Ваше имя?
Звук голоса, лёгкость прикосновения, ритм дыхания – безупречный гипноз.
– Ален… то есть старший офицер Винье, – поправился он, беспомощно скосив взгляд на своих подчинённых. Те сейчас выглядели просто бумажными фигурками в тумане – чиркни спичкой, и вспыхнут.
– Давайте поговорим, Ален, – с мягким нажимом произнёс волшебник, провёл костяшками пальцев от скул к вискам, где топорщились прижатые форменной фуражкой волосы, и так же плавно опустил руки. – Кальвин ещё спит, но, если понадобится, я его разбужу. Прошу, следуйте за мной.
Волшебник отступил – шаг, другой, третий – и остановился, склонил голову к плечу.
Он ждал – офицер Винье делал выбор.
Где-то бесконечно далеко, у Ирминого фургона, тоненько затявкал лис.
– Э-э… Отряд, приказываю ждать меня здесь. Фер, под вашу ответственность. Будете мне нужны – позову, – решился Винье, и властные, амбициозные нотки, проскользнувшие в голосе, намекнули, почему такой молодой человек добился уже высокой должности. Затем он снова повернулся к волшебнику: – Надеюсь, ваш подопечный не сделает глупостей и не попробует сбежать?
Волшебник усмехнулся – у меня волоски на загривке встали дыбом.
