– Что вы, Ален. Нам это не нужно.
Он повёл офицера вглубь лагеря, кажется, к нам в фургон. Отряд остался на попечение Фрэнка Макди, беспрестанно поправляющего монокль в глазу и нервно отирающего тыльной стороной ладони пот со лба. Ирма потянула меня за рукав, увлекая за собой.
– Давай ко мне, – свистящим шепотом предложила она. – Это надолго.
Потом мы сидели на подножке её фургона и смотрели, как лучи солнца загоняют ночной туман сперва к реке, затем под обрыв. Разговаривать не хотелось. Ближе к восьми утра Ирма принесла термос с липовым настоем, хлеб и ветчину для завтрака. После третьего глотка проснулся бешеный аппетит, хоть беги разогревай остатки вчерашнего рагу. Потом за мной пришёл Макди, а Ирма улизнула кормить зверей и чистить клетки.
В лагере все занимались обычными делами, будто ничего и не случилось.
– Он ведь разберётся с полицией, да? – спросил я вполголоса, когда мы с Макди присели на край сцены. Макди наконец снял монокль и убрал его в карман, достал сигары и закурил.
– Разбер-рётся, – негромко, но уверенно сказал он. – И не таких ломал, стер-рвец. Честно сказать, я и сам его побаиваюсь, – добавил вдруг Макди неожиданно и поперхнулся дымом на вдохе, закашлявшись.
Я ответил не сразу. Мыслей в голове было много, но ни одной дельной. Мне не раз приходилось видеть, как волшебник заставляет людей делать то, что ему нужно. Он не раз объяснял механизм того, как это работает – ритмы дыхания, правильные слова и интонации, отточенная манера двигаться… Впрочем, очень скоро я понял, что сам так никогда не смогу, даже если проучусь всю жизнь. Нужен был врождённый талант.
Или чудо.
– Он всегда таким был? – спросил я, не особенно надеясь на ответ. Но Макди прокашлялся, вздохнул – и откликнулся, глядя на бессмысленно топчущийся с другой стороны сцены полицейский отряд:
– Не всегда. Мы… гхм, ну, не р-р-ровесники, я-то постарр-рше буду, но Клермонта знаю с детства. И р-рродителей его… Они прр-рибились к цирку моего отца срр-разу после войны. Славные люди были… талантливые до смерр-рти. Их в войну здорр-рово помотало, да… Фергюс – ирландец, Ли – китаянка, вот их вечно за шпионов и прр-ринимали. Однажды уже вообще рр-растрелять хотели, да спас какой-то офицер-рришка. А на сцене они такие чудеса творр-рили! Эх… – Макди махнул рукой. – Хоть прр-равда в волшебство поверь. Когда отец в рр-расписание ставил Мооров, то всегда бывал аншлаг. Их даже за океан приглашали, в Штаты, аж в Бейли… Они отказывались. Что уж там, сущие брр-родяги, перекати-поле, таких в золотую клетку не запихнёшь, ни славой не соблазнишь, ни деньгами. Но после войны врр-ремя смутное было, десять лет весь континент ходуном ходил…
Судя по тому, что рассказывал сейчас Макди, «ходуном ходил» – ещё мягкое слово.
Гражданские правительства после тридцатилетней войны были фактически исключены из процесса управления государством. Европа, номинально оставаясь целой, рассыпалась на множество княжеств-городков, в каждом из которых была своя власть. Где-то – военная… а где-то – разбойничья, мародёрская. И однажды цирку Макди не повезло забрести именно в такой город, где всем заправляла «семья».
И глава этой семьи был со странностями.
– Помешан, понимаешь, на оккультизме, – пробормотал Макди, отводя глаза в сторону. – Ну, и вбил себе в голову, что Ферр-ргюс и Ли по-настоящему могут духов с того света… звать, в общем.
Макди-отец, осознав, чем грозит такой интерес всей труппе, кое-как заговорил мафии зубы и в ту же ночь, побросав то, что можно потом восстановить или купить в другом городе, сбежал, уводя своих людей. Точнее, попытался сбежать – на расстоянии в двадцать километров бродячий цирк нагнали несколько человек в безупречно отглаженных костюмах, расстреляли тех, кто отважился сопротивляться, и увезли семейство Моор.
– Клермонт мне до сих пор не простил, что мой папаша тогда его родителей не отстоял. И сестёр младших, – тихо, без привычного раскатистого «р-р-р», признался Макди.
Я сорвал травинку и прикусил. Горько…
…Когда семью Моор – Фергюса, Ли, четырнадцатилетнего Клермонта и двух девочек, пяти и семи лет – увезли в неизвестном направлении, Макди-отец сел в самую быструю автомашину, какая была у труппы, и рванул к ближайшему городу, чтоб достучаться до полиции, до военных, поднять все связи – в конце концов, друзей среди облеченных властью у него хватало. Жаль только, большинство из них были слишком далеко.
Клермонт вернулся через восемь дней.
Он прошагал от города двадцать километров пешком, неся на плечах самую младшую сестру. У неё не хватало двух пальцев на правой руке, было вывихнуто запястье; она не разговаривала ни с кем, много плакала… но в целом оказалась здорова.
А вот Клермонту досталось сильнее.
– Ей-ей, не знаю, как он вообще на ногах стоял, – рассказывая об этом, Макди понизил голос и боязливо обернулся, словно опасался увидеть волшебника прямо у себя за плечом. – Одна рр-рука плетью висит, со спины кожу как полосами дрр-рали, живот в ожогах, ноги… Живого места не было. Тощий, обезвоженный, лихор-радка его бьёт… Но глаза, Кальвин! Я таких глаз никогда ни у кого не видел, хоть войну далеко не крр-раешком зацепил. Вот глядишь на него – и веришь, что он всё может сделать, хоть кишки через горр-рло вытянуть голыми руками, хоть сердце зубами выгрызть. Или самого себя по кусочкам распилить, по-живому… Такие глаза бывают только у человека, которому уже нечего бояться. В котором ад изнутри всё выжег… Лицо у него не трр-ронули, к слову-то. Клермонт смазливый был по юности, нежный – видать, пожалели, а может, прр-ристроить куда потом хотели… И знать не хочу, куда и почему.
О том, что случилось с ним за эти восемь дней и куда пропали его родители со старшей сестрой, Клермонт не рассказывал. В отличие от сестры, он не плакал, не жаловался, долгое лечение перенёс стойко. Младшую девочку он оставил у дальних родичей Макди, людей уважаемых и состоятельных; они её воспитали как собственную дочь.
Но ни разу с тех пор Клермонт не попытался связаться с нею.
– Странный он какой-то стал, – шептал Макди еле слышно, оглядываясь поминутно. – Когда шкура-то поджила, начал кутаться в эти балахоны, которые раньше мать носила. Переспал с половиной труппы, кто там в подходящем возрасте был… Как будто сам себе доказывал, что живой. Через полгода начал фокусы ставить. Что-то по памяти, что-то по отцовским записям… Фергюса не сразу догнал, конечно. Вот когда ты появился… Мой отец вскоре после того случая с Моорами и помер. Мне поначалу тяжело было, но Клермонт помог вытянуть. Он умный, мерзавец. И с людьми ладить умеет, кого лаской, кого страхом берёт… А знаешь, в чём жуть, а, Келли? Того сумасшедшего, который Фергюса с Ли увёз, так и не нашли. Даже когда отец мой вернулся с военными. Мелкую-то шушеру перетряхнули, кого расстреляли, кого по тюрьмам отправили… А вот главный как в воду канул.
Макди замолчал и низко опустил голову, словно вышедшее из-за облака солнце густым белёсым светом надавило ему на затылок. Полицейские поглядывали на нас изредка, но, кажется, не понимали, что я именно тот, кто им нужен. Они трепались, и не пытаясь понизить голос, сквернословили и скабрезничали; Лилли бродила между ними с корзиной недозрелых, желтобоких яблок, предлагала угоститься и улыбалась, как мачеха Белоснежки.
«Spieglein, Spieglein an der Wand…»
Полицейские сказок не читали, поэтому от яблок не отказывались.
– Занятно, что до сих пор я жил, ничего о нём не зная, – сказал я наконец. В голове не было ни единой разумной мысли, только прозрачно-льдистое солнце, перья облаков, шатры и фургоны, ярко-малиновые губы коротышки Лилли, запах костра, лошадей, бензина и кофе. – Но зато теперь хотя бы ясно, почему он сразу невзлюбил Кормье.
– Пха! Такие, как Корр-рмье, не редкость, – фыркнул Макди, вытащил из кармана монокль на цепочке и зачем-то начал наматывать её на палец. – Сколько таких мы уже повидали… В каждой дерр-ревушке свой местный князёк есть, чего уж там. А что до биографии Клермонта… Так уже почти двадцать лет прр-рошло. От старой трр-руппы мало что осталось.
