— Прошу, Кошмарик, покончи с моей агонией, сделай брак правдой. Поклянись, дай мне верность, дай себя, как я дал тебе себя, свое сердце и свое будущее.
Я дрожала от его слов, и он принял это как поощрение. Он сжал ладонями мою талию.
— Я не отдавал еще сердце никому, Кошмарик. Я еще не отдавал никому свою бесконечно ценную душу. Даже это тело. А теперь я предлагаю их тебе. Ты все равно откажешь мне? Откажешься от меня?
Я огляделась на красивую ракушку, куда он меня привел. Романтично. Мило. Соблазнительно.
И это он делал со мной сейчас, да? Все нервы в моем теле хотели коснуться его. Провести пальцами по шрамам, прошептать сладкие слова, которые вызвали бы у него улыбки. Мой разум был предателем.
Я отошла от него.
— Ты хочешь, чтобы я отдалась тебе в этой белой романтичной ракушке, как дурочка, которую можно сбить с ног. Это уловка. Ты не поймаешь меня, Финмарк, — прошептала я. — Ты меня не соблазнишь.
Его недовольное рычание было последним, что я услышала, он стал снимать штаны, и я быстро отвернулась к стене. Плеск воды в пруду был слишком громким. Никому не нужно было так тщательно мыться. Это длилось дольше, чем нужно, а потом он с рычанием покинул пруд, вода лилась с него струйками, мокрые следы тянулись от меня, и мое сердце кричало, что нужно было просто сдаться.
Но я была Охотником. Я никому не сдавалась.
Глава двадцать вторая
Со временем громкий шум воды сменился тишиной. Я ждала. Тишина сменилась тихим сонным дыханием.
Я рискнула оглянуться. Скуврель растянулся на перине, вытянув руки и ноги, словно он занял территорию для себя и никому ее не отдаст.
Крохотный уголок кровати отличался — небольшая горка одежды лежала в том углу. Одежда явно была для меня. Мои щеки вспыхнули. Даже в ссоре он достал это для меня. Я должна была стыдиться себя.
Или должна была гордиться, что не дала ему одурачить меня ложью. Он пытался использовать меня. Он был запутанным и злым, неправильным, как его мир, и только когда я забывала это, все становилось хаосом в голове.
Не помогало то, что он выглядел невинно, когда спал, такой спокойный. Морщинки на лице пропали. Он был в черных кожаных штанах и белой рубашке — которую снова не застегнул. Ни носков. Ни камзола. Я видела все его шрамы. Они сияли от света, словно пытались напомнить мне, что они были для меня.
Я вздохнула.
Я не могла уйти. Мне стоило помыться.
Я осторожно разделась, поглядывая на спящего мужа. Он не сдвинулся ни капли. Я осторожно подошла к воде, взяв с собой лук и стрелы. Я прислонила их к кровати вместе с книгой — мне нужно было прочесть ее снова — а потом я опустилась в соленый пруд и стала мыться. Вода смывала грязь хорошо, но волосы становились жесткими и сухими, спутывались, как гнездо птицы. Я не стала их заплетать, когда выбралась из воды. Я просто прошла к одежде и посмотрела, что там было.
Он оставил мне плотно прилегающие штаны из серебряной змеиной кожи. Надев их, я ощутила себя плавной и гибкой, как змея. Они не сковывали движения. Хорошо. Они понадобятся мне, чтобы преследовать Убийцу родни.
Рубашка была другим делом. Она была белой. Окружила меня как облако. Да, как для фейри, выглядело хорошо, но как она могла быть практичной? Хуже того, кружевная полупрозрачная ткань была расшита мелкими розовыми жемчужинами, образующими узоры цветов яблони на ткани. Такую рубашку должен был носить кто-то красивый — кто-то как Хуланна. Это была одежда не для Элли Хантер — Элли с простым лицом и спутанными рыжими волосами. Элли была слишком мягкой местами, где должна быть твердой.
Я надела рубашку с гримасой и повернулась вовремя, чтобы увидеть приоткрытые глаза Скувреля. Мой рот раскрылся в гневе, когда начался его тихий смех.
— Ты хуже всех, — прошептала я, но он подвинулся, открывая для меня место на кровати, хотя все еще посмеивался. — Хуже всех, — буркнула я, занимая место на мягкой кровати.
Я почти расслабилась в мягкости перины. Я погрузилась в нее, словно была на облаке из гусиного пуха.
— Одежда тебе идет, — прошептал Скуврель. — Ты всегда наполовину цветок, наполовину змея.
— А ты — яд и хитрость, — парировала я, но не так едко, как могла. Я наслаждалась мягкостью перины.
Я уснула раньше, чем поняла это.
Я проснулась от тихого шепота. Не пения. Звучало как стихотворение.
— Мягко изгибаются тени,
Мягко завершаются сны,
Все спокойно,
Все как бальзам,
Темны ресницы на ее лице,
Темно пышное кружево,
Все красиво, все светло,
Она такая, она — это радость.
Я зевнула, и голос резко оборвался.
— Проснулась, мой Кошмарик?
Я поняла, что он был свернут вокруг меня, моя голова была на его плече, его другая рука обвивала меня властно.
— Думаю, я еще злюсь на тебя, — я пыталась вспомнить, почему, ведь он ощущался приятно.
— Твоя способность обижаться забавляет, Кошмарик. А я думал, что ты могла только прощать и выражать сострадание. Если бы я знал, что ты можешь так сильно ненавидеть, я влюбился бы в тебя месяцы назад.
— И теперь ты знаешь, — сухо сказала я. — Что теперь?
— Способность слышать от меня правду? — дразнил он.
— Пять.
Он рассмеялся.
— Я бы сказал правду. Но ты не веришь, даже когда я открываю тебе всю глубину своего сердца. Даже когда я говорю, что очарован тобой, ты все равно не веришь.
— Я поверю, когда мы узнаем то, что нужно, у Убийцы родни.
— Да? — спросил он, прикрыв глаза, скрывая эмоции.
— Тогда я дам тебе то, что ты хочешь.
Его глаза засияли желанием. Было сложно не хотеть дать ему все, когда он так на меня смотрел.
— Я дам тебе обещание — завершу брак с тобой — и дам другое обещание, которое ты тоже хочешь. Я пообещаю не мстить за сестру, хотя я не подниму на нее руку, и ты не сможешь вытащить ее из клетки без моей помощи, которую я не предоставлю.
Его резкий вдох удивил меня. Он приподнялся на локте и смотрел на меня. Свет в ракушке угасал, но белки его глаз почти сияли в тусклом свете.
— Ты все еще думаешь, что я работаю против тебя, Кошмарик. Ты все еще веришь, что я — твой враг. Я могу тебя убить, но даже так я — твой друг, твой союзник, твой муж.
