— Опять «двадцать пять».
— Да кто же тебя бросать собирается? — Уронил я кирку на пол.
— Ты не бойся ничего. И за меня не бойся и со мной не бойся. Я взрослый уже совсем. Я все знаю. Или почти все. Про Город точно все знаю. Про жизнь вот не все — так и жизнь ведь еще не кончилась.
— Ее, наверное, до конца и не узнаешь, пока не проживешь. А уж если я про Город все знаю, так тебе бояться совсем не надо. Не будешь?
— Не буду… — Прошептала Вера. Я напоследок ее по голове погладил. Провел по шее пальцами. Мозоль давешнюю осторожно потрогал. Разрослась да загрубела. Трещинами пошла.
Сжалось внутри все от предчувствия нехорошего. Но мотнул головой.
— Мне тоже нужно дурь из головы выбить. Всю выбить.
Улыбнулся я ей. В щеку поцеловал. Кирку подобрал, развернулся и пошел к лестнице бодрым шагом. Обернулся — идет ли за мной. — Идет. Улыбается. — Иду себе, а сам думаю.
— Может на самом деле в Городе, что-то стряслось? Может нам туда теперь надо? Помогать, а кому помогать то? Кому мы там нужны то? Если Городу будет плохо — так Изгоев и подавно будут из него гнать, поганой метлой будут гнать
Качнул я головой горько.
— Всю жизнь на объедках прожил. Вроде бы совсем я должен Город ненавидеть, а болит душа. Все равно болит. А может я не нормальный какой? Глупый? За всех хочу не за себя?
— И не правильно это, наверное, когда за себя хочешь, так и получишь, если силенок хватит, а когда за всех, так уж точно ничего не получится. Разве можно за всех хотеть? Нет — нельзя, выходит.
Иду, головой трясу. Вера за спиной старается.
— Это она с испугу ко мне бегом бежала. А теперь ножку тянет. Носочком ступени трогает, ставит ногу легко и на всю ступню сразу. Мы с пятки на носок не ходим. Нельзя нам.
— Если начнем, как Истопники ходить, то однозначно, на каком ни-будь из уровней провалимся. Провалимся и погибнем. А никому погибать не охота. Совсем ни кому.
— Вер, а Вер…
— Чего тебе, Самсон? — Совсем освоилась девочка. — Улыбнулся я себе тихо.
— Раз грубит — значит в себе уже. Можно и поговорить. Знамо можно.
— Ты для себя уже про счастье все уже решила?
— Как это?
— Ну, вот говорят счастливый человек, да?
— Говорят.
— А про кого так говорят?
— Ну, про тех, у кого счастье имеется… — Засопела Вера. Задумалась. Идет ровно, не спотыкается.
— Вот, что значит — Изгой. На лестницах всегда так. Вроде бы во все стороны Светляки светят, а все равно ошибаешься. Блики по стенам прыгают. Тени. Ногу возьмешь, да в щель и сунешь.
— А она ничего. Идет себе. И о своем еще думает даже. Придумает — расскажет, а я и не мешаю.
— Храмовник вот этот вроде как счастливый.
— Который Храмовник? — Спрашиваю — Много же их Храмовников.
— Ну, тот, который с пятном на маковке. В малиновом весь. Он же у них главный.
— А почему он счастливый? А, Верунь?
— Да не знаю… Кажется мне так… Ландгрувер у него есть. Вроде, он и учитель его. А может быть даже и отец. Я про Храмовников совсем плохо знаю.
— Они же молчуны все. Один раз ответят и все. Переспрашивать не смей.
— Ну, да, есть у него Ландгрувер, а в чем тут счастье то?
— Нет, я, конечно, понимаю. Если Настоятелем Храма служить, так и есть и пить вволю, и не того, что у распределителей выдают, и с Королевской кухни брать можно. Сколько влезет, так столько и съешь.
— Вот первый пролет и прошли. Теперь развернуться и дальше. А то, что говорим — ничего. Подумаешь — дыхание собьем. Не страшно. За разговором оно все не так тоскливо.
— А думаю, что счастье не только в этом, Самсончик. — Продолжила говорить Вера сзади.
— Вот ест он сладко, спит крепко, а в душе то все равно счастья может и не быть.
— Я думаю, что если есть кто — то рядом, так вот тебе и счастье. Вот ты у меня есть. Ты и счастье.
— Дойдем вместе до Крыши тоже счастье.
— Будет у нас кому про то, как мы на Крышу шли рассказать — тоже счастье.
— Есть у Настоятеля Ландгрувер — тоже счастье. Умрет Храмовник, а сын его вместо него станет молитвы читать, Изгоев воспитывать. Других уму-разуму учить.
— Думает про это Храмовник и счастливо ему потому, что как бы он долго не жил все равно умрет, а вместо него сын его, плоть его кровь его дышать будет. Радоваться будет.
— Я думаю — так… А как же?
— Да… — Протянул я. — Наверное, ты и права, Вера. Такое оно счастье и есть.
— Только нам его не изведать.
— Как это? — Удивилась Вера.
— А вот, сколько я живу, ни разу детей у Изгоев не видел. У всех дети есть и у Храмовников и у Плантаторов даже у Заходера мать есть. Старенькая совсем, но есть все — таки.
— А вот у меня матери нет. Отца нет. У тебя тоже, ни матери, ни отца.
— Гаст один — одинешенек. Странно как то. Я вот никогда не думал об этом.
— Странно, правда? — Вера молчала. Я молчал тоже. Шел себе и шел. Раз — ступенька, два — ступенька, три — ступенька.
— Вера, ты чего молчишь?
— Думаю, я Самсончик. Ты же не будешь меня совсем торопить?
— Нет, не буду. — Я посветил фонарем вперед. Впереди и выше пролеты совсем обветшали. Искрошенный бетон обнажил рыжую арматуру. Выше по этим маршам подниматься было уже нельзя. Нужно было искать другой подъем.
— Вера, слышишь?
— Да слышу я, слышу, Самсон!
— Здесь нельзя больше подниматься. Нужно на уровень выходить и искать другой подъем.
— Нужно так нужно. Веди. Ты же у нас следопыт. Все знаешь.
Я вышел через провал на уровень. Осторожно потрогал бетонную крошку. Постучал киркой. Бетон гукнул в ответ, звонко и протяжно. — Идти можно. — Обернулся за Верой. Дождался когда она подойдет ближе и двинулся дальше. Говорить мы не закончили.
— Ты чего молчишь, Верунь? — Не выдержал я, в конце концов.
— Да, так, Самсончик, — думаю.
— А чего надумала?
— Да так…
— В Городе ни у кого из Изгоев детей не получается. Неужели ты думаешь, что Тимоша ни разу за всю свою жизнь детей родить не попробовал? Не может такого быть…
— Не может. — Поддакнул я.
— И действительно. Тимоша парень был видный. Девчонки за ним толпами бегали. Не может такого быть, чтобы ни одну не приласкал. Не может.
— А что же тогда? От тоски, что ли у Изгоев детей не получается? Странно.
— А может нам кроме любви, еще, что-то нужно, Самсончик? А?
— Я тебя люблю. Ты меня любишь. Всю ночь вместе пробыли, а детей нет.
— Вот ты с собой карточку с Последниками взял. А зачем не сказал. Теперь скажи.
— Там Небо нарисовано. — Пробурчал я в ответ.
— Вот, может, поэтому и нет, Самсон? Может быть для того, чтобы у нас с тобой дети были нам кроме любви еще нужно на Небо посмотреть?
— А к небу еще и Крылья прилагаются. Так? — Зло я сказал.
— Зря, наверное. Совсем зря. Правду Вера говорит. Может и ошибается, но кто — же не ошибается то? Династы может только. Эти ошибаться не могут. Вот уж они про жизнь все знают.
— Они бы и рассказали — почему у Изгоев детей нет. Все они знать должны да кто же к ним пустит?
— Они на весь Город одни.
— А может и так! — Разозлилась вдруг Вера.
— А почему ты думаешь, что не так? Может мы особенные? Может быть мы совсем — совсем особенные? У всех дети бывают от того что они спят вместе, а нам еще к этому нужно на Небо смотреть… Или летать в Небе…
— Неправильные, мы с тобой Вера. Так об этом и думать надо. — Устало ответил я.
— Устал я, правда, устал. По уровням этим треклятым ползать. На глотки воду делить. Еду на кусочки. Устал. Не люблю я Город. Пусть и в нем родился, все равно не люблю.
— Неправильные? — Озаботилась Вера. — А ты чего обзываться стал, Самсончик? А?
— Это ведь как посмотреть? Это ведь как перевернуть? Думать, что правильно, а что — нет по — разному можно.
— А почему тогда у нас глаза раскосые? А, у Солдат они круглые? Солдаты вот в темноте могут видеть, а мы — нет?
— Ну, не знаю, я! Для чего ни будь, и чего это ты Самсон меня в смущение вводишь? Тут Династам надо думать, а не нам. Мы просто на Крышу идем. Идем себе — и все.
