Лишь один не вливает свой голос в клич, не преклоняет предо мной колена, не ударяет мечом по щиту во славу королевы. Он один стоит с прямой спиной, не склоняя головы, заведя ладони за широкий пояс, среди всех и словно бы наособицу. И верно — только его я и вижу среди колышущегося марева блёклых теней, одного живого. Желанного. Нужного. И — боги ведают, — немалую цену заплатили бы прочие, чтоб оказаться на его месте, но давно уж не сыщется охотника бросить ему вызов. Я не знаю соперников ему, моему князю с севера.
Смоляные пряди касаются его плеч, точно оперение ворона. Я знаю эти пряди на ощупь — тяжёлые, густые, гладкие, они выворачиваются из пальцев, не поддаваясь ласке прикосновений. Осенённое их строгой чернотой, молодое лицо старше, строже.
Я чувствую на себе сумрачный взгляд. Никому иному не позволила бы так смотреть. Осмелившийся на это не увидел бы ничего больше.
Ему — позволяю. А он — он не нуждается в моём дозволении, и то, что от любого иного почла бы за дерзость, в нём восхищает меня. Мне наскучило слепое поклонение — а он никогда не молился мне и не выпрашивал любви. Он никогда не почитал меня богиней — о нет, вернее уж, наоборот, а что до любви — он взял её, не спросясь, походя и бездумно.
Когда я впервые увидела его, в его руках было оружие, а на душе — намеренье обратить его против проклятой королевы. Он явился забрать мою жизнь, я откупилась сердцем. Но, верно, обоюдоострым было то оружье — и мститель уж не вполне владел сердцем своим…
Сотни глаз, горящих экстатичным обожаньем поклонщиков, следят за каждым моим движеньем — пускай, мне нет дела до них. Сбегаю с холма; бряцают, смыкаясь, кольчужные звенья.
Размётанные по ветру чёрные волосы, крылья вороновы; алые руны по белой коже. Жадно припадаю к его сомкнутым губам, слизываю брызги крови, выпиваю отнятые им жизни.
Он гневно отталкивает меня. Серые глаза кажутся почти чёрными на бледном лице.
— Золотая королева… Что за безумец назвал тебя золотой? Он слеп с рождения или от любви? Не золотая ты… кровавая.
Позолоту на моих доспехах и впрямь покрыла рудая краска. Корка успела побуреть и подсохнуть, поддеваю ногтем — осыпается кровяная пыль.
— Отчистится, — смеюсь.
Он коротко качает головой:
— Нет, Мейв.
— Самайн!.. — тщусь закричать, но в странствиях души у меня нынешней нет силы, а та я только кривит в усмешке алый рот.
Она полагает — кровь смыть легко. Она облизывает острым язычком испачканные губы, точно пригубив вина. Сверх меры уверенная в себе, она не умеет читать сокрытое в глазах застывшего перед ней мужчины.
Скулю сквозь зубы, ловя взгляд загнанного зверя: — на какое безумство ты решился в этот миг, Самайн?
Он не отозвался бы, даже сумей я позвать, а он — услышать. Тогда для него ещё ничего не значило неназванное имя. Тогда он ещё звался именем здешним, человеческим. Он отрёкся даже от имени — ради неё. Да будь ты проклята, золотая королева!
Проклята! Проклята…
Разве стоит она твоей жертвы, Самайн?..
Но вопрос остаётся безответным. Река времени влечёт меня, безвольную зрительницу свершённых бедствий, вниз по течению.
*Кернунн — кельтский бог плодородия и охоты, покровитель животных, сам изображался с оленьими рогами.
Немхейн — богиня-воительница (по другой версии — ипостась единой богини войны).
Торквес — шейное украшение, выполненное из драгоценного металла; статусный атрибут воина.
Жёлуди Махи — отсечённые головы врагов, ритуальное подношение богине войны.
Золотая королева
Золото восхода сменяет роскошество убранства. Узкая долина, теснимая холмами, превращается в просторный зал. Отчищенное от крови оружье празднично сверкает на стенах, воины облачились в мирный наряд, и боевая песнь перетекла в лёгкий напев. Я очутилась средь торжественного убранства королевского двора в Коннахте, свысока наблюдающей, как бурлят и бьются людские волны о подножье резного трона.
Я сидела, вольготно облокотившись о согнутую руку в оковах браслетов, словно плыла над безудержным весельем. Дозволяла веселиться другим, но сама не разделяла и толики той радости, что вином и музыкой напитала воздух, и застывшая улыбка — дурная тому замена.
Взгляд в который уж раз перебирает мужчин — шумных, разодетых, пьяных от вина и воздуха веселья, — и отвергает: не тот, не тот! Множится и крепнет возмущенье: где он, когда мне нужен? когда одолевает скука среди веселья, должного ублаготворять — меня, и лишь меня одну оставившего скучать, тогда как все прочие пируют и смеются? Когда кругом сотни мужчин — по-своему красивых, в разной степени именитых и доблестных, но равно — безразличных? Как смел он, единственно необходимый, не явиться на моё торжество, когда был зван?
Коварная мысль вползает в разум: что, если не тебе, другой, отныне принадлежат его ночи?
Гнев является немедленно, точно только и ждал повода сместить трудно удерживаемое благодушие. Всем известно: нрав королевы переменчив, как природа, и невесть чем обернётся для приближённых, когда солнце улыбки затмевают молнии взглядов. И потому пение и голоса смолкли лишь на миг, и никто не был безрассуден и глуп показать, что заметил, как королева покинула торжество, стремительно и без объяснений, как совершала большинство поступков, даже определяющих судьбу западного королевства и всех его жителей.
Я поднимаюсь с трона — кровавая в вихре алой ткани, золотая в сиянии наборного пояса, браслетов, обруча поверх короны волос. Мои движения так быстры, моё изящество так нечеловечески неуловимо — нет странного в том, что королеву Коннахта всерьёз почитают сидхе.
Я иду, и пламя факелов кланяется вслед. От ярости — боль под грудиной. Я лечу пущенной по следу гончей.
Ты один знаешь, как умеет любить золотая королева. Как бы не пришлось тебе вернее всех её врагов изведать, как умеет она ненавидеть!
В который уж раз это кажется невероятным, но привыкшая быть охотницей сама оказывается застигнутой врасплох. Впрочем, никому, кроме него, не удавалось застать меня — вот так, растерянной, изумлённой встречей, что случилась прежде ожидания. Так естественно обратить ярость в страсть.
Смежаю веки, позволяя себе превратиться из охотницы в жертву — только на миг, только с ним. То, что происходит между нами, быть может, лишь со стороны похоже на любовную игру. Но из тех пут, что только кажутся объятьями, не вырваться и силой. Да и решись я на это, расплачусь болью, — он в совершенстве постиг воинское умение, у него и впрямь были хорошие учителя. Мало того, он знает, что тело — инструмент, вроде свирели, и умеет играть на нём, как заблагорассудится.
Преследование — и нападение. Разве видел кто такую королеву Коннахта — беспомощно-покорную, прижатую к камню стены жёстким мужским телом? Если бы да, человек этот прожил бы недолго — ровно столько, чтоб не успеть ни с кем поделиться непредназначенным ему знанием.
В полумраке тихой галереи тают отголоски чужого веселья, размываются серо-синим отсветы далёких огней. Он медленно склоняется ко мне. Неулыбчивые губы сжаты в чёткую линию, даже призрачная пляска теней не властна смягчить черт холодного и красивого лица.
«Так ли уж безукоризненно верна была супругу твоя матушка-княгиня? Не убегала ли тайком туда, где растут вместе дуб, ясень и терновник? Туда, где повстречал её статный нелюдь с очами цвета серебра?»
Покорно принимаю его поцелуи, что жгут меня, как железо — сидхе. Отвечаю на жестокую ласку… чтобы в следующий миг впиться зубами, с тем же пылом, с каким целовала, и отшатываюсь.
Ладонью он утирает кровь с искусанных губ. Мы оба дышим, как после поединка, и жжём друг друга ненавидящими глазами.
— Где она?! — смеюсь хрипло. Алый развод на бледной щеке кажется чёрным в неверном свете. — Та, другая?..
Он скалится в ответ. Серебро глаз обращается холодным железом, и жжёт, жжёт…
— Нет никакой другой. А говорят, сидхе неведома ревность…
— Лишь для тех, кто более им не нужен!
— Вот как…
