огромные паруса, прицепленные к тяжеленным бревнам, и все это — болтаясь на высоте, при одной мысли о которой голова кружится? Однако к вечеру на лицах мужчин, приставленных ко мне, стало появляться нечто, похожее на уважение. Может, потому что я сама не боялась испачкать руки. А может, потому что за этот день в операционную заглянули трое матросов.
Один — с застарелой гниющей раной на бедре, которую не решался показать хирургу, чтобы не остаться без ноги. Она то затягивалась, внушая надежду на выздоровление, то снова прорывалась гноем. Пришлось повозиться, вскрывая и расчищая гнойные затеки и промывая полости, оставшиеся после них — книги предупреждали, что обрабатывать их нужно особенно тщательно, а моя неопытность еще сильнее затянула дело, даром что мужчина вытерпел все, не издав ни звука. Очистив, я затянула рану, и матрос долго разглядывал и ощупывал ее, словно никак не мог поверить, что она на самом деле исчезла.
Еще один жаловался на застарелый кашель, тут мне пришлось искать запасы покойного лекаря и делать отвар. Нужно будет готовить его каждый день как минимум неделю, но раз уж я за это взялась, жаловаться не пристало. Разве что посетовать, что лорд Роберт, или кто там на самом деле написал книги, по которым я училась, был не силен в травах и создал свои труды до того, как лекари начали использовать смеси различных химических веществ. Все-таки возможности магии не безграничны, и порой лучше обратиться к лекарствам — а я слишком мало о них знала. Надо будет вытребовать у Генри книги, которые были у лекаря — ведь должна была после него остаться хоть пара книг? — и внимательно изучить, стараясь отделить настоящие знания от вымысла.
Третий матрос, молодой совсем парень, хотел свести шрам через всю щеку. Дескать, может, шрамы мужчину и красят, но лицо перекосило, а его на Дваргоне невеста ждет, настоящая невеста, а не, как у иных, в каждом порту по такой. Шрам и в самом деле был глубокий, неровный и грубый — похоже, рана заживала долго и плохо. Отказывать я не стала, но предупредила, что придется вырезать шрам и заживлять свежую рану с помощью дара, причем рубец все равно останется, тонкий, но все же заметный. Парень заметно расстроился — похоже, он ждал чуда — и решил подумать еще.
Словом, приводить операционную в порядок я закончила, лишь когда на корабле начали раздавать ужин матросом. Отпустив помощников, я еще раз оглядела преобразившуюся каюту: в такой и работать не стыдно. Закрыв дверь на висячий замок, поплелась наверх. Никогда еще мне не доводилось так много работать руками, а не умственно, и я безумно устала. Ничего, сейчас приведу себя в порядок и отдохну, ужиная с капитаном и квартирмейстером. Я поймала себя на мысли, что предвкушаю этот ужин. Хорошая еда и приятная беседа, маленький кусочек привычной жизни среди хаоса, в который я погрузилась.
Я ввалилась в свою каюту, поморщилась от духоты — за день солнце прокалило воздух, словно в печке. Распахнула окно.
— Да ты, никак, шутишь? — донесся до меня голос… Джека?! Откуда он здесь? Я схожу с ума и начала слышать то, чего нет?
В следующий миг я поняла. Вестник! Вестник вернулся, и сейчас я действительно слышу голос Джека, переданный магическим посланцем, через открытое окно капитанской каюты.
Но так быстро? Генри говорил, что ответа придется ждать несколько недель. В самом деле, вестник — это лишь птица, чудесная, но все же птица. Да, она полетит, не зная усталости, и найдет адресата где угодно. Но все же птица, хоть и магическое создание, не умеет мгновенно перемещаться за десятки и тем более тысячи лиг.
Слишком рано. Может, мне померещилось? Я обратилась в слух.
— Блад, я давно знал, что у тебя с головой не все в порядке.
Это Джек, это точно Джек! Но как он груб! Конечно, и Генри был с ним не слишком вежлив, но это уже просто…
— Ты всерьез полагаешь, будто мне есть какое-то дело до подпорченного товара?
Он чем это он? Я застыла, на самом деле догадавшись, о чем, но отказываясь в это верить. Так курица с отрубленной головой хлопает крыльями и куда-то бежит, не желая принимать собственную смерть.
— Я уже получил от девчонки все, что хотел. А уж платить выкуп после того, как и ты с ней поиграл…
Смешок — грубый, развязный, точно он говорил о публичной девке.
Я вцепилась в платье на груди — воздух не шел в легкие, как будто тело отказалось дышать. Перед глазами потемнело, свободной рукой я оперлась об оконный проем, не чуя собственного тела.
— Если охота подбирать за мной объедки, можешь оставить девку себе. Я и медяка за нее не дам. Что до мужского разговора — он состоится. Только на моих условиях. Это я приду за твоей головой, Блад. Ты не забыл, что за нее обещают золота по весу?
Если бы я не опиралась на окно, упала бы, так ослабели колени.
Девка. Попорченный товар. Объедки.
Я завороженно уставилась на море прямо подо мной. Одно движение — и разум перестанут жечь слова человека, которого я любила. Перестанет саднить горло от непролитых слез.
Одно движение. Я замерла ледяной статуей, пальцы, вцепившиеся в дерево рамы, онемели.
Ветер хлестал по лицу, море шумело внизу, и этот шум заглушал все на свете звуки.
Из-за этого человека я уже погубила свою жизнь. Губить ради него еще и душу?!
Но и отойти от окна я не смогла. Тело словно стало чужим, перестало слушаться и, если бы не дурнота, поднявшаяся от желудка, я решила бы, что уже в самом деле умерла, только душа еще не освободилась от ненужной оболочки.
«Поиграл». Несколько месяцев он преследовал меня, добиваясь взаимности. Подкупал слуг, пробираясь в наш сад, а однажды даже забрался в мою спальню. Играл. Всего лишь играл. Ему нужна была не я — нужна была победа.
Волны манили, притягивали.
Жесткая рука отшвырнула меня от окна, я пошатнулась и упала бы, не впечатай те же руки меня в стену так, что клацнули зубы. Я, наконец, смогла вздохнуть.
— Любовь зла, а козлы этим пользуются, — хлестнул по ушам злой голос. — Думаешь, он хоть слезинку проронит, узнав о твоей смерти?
Темный силуэт, заслонивший свет, обрел четкость, превратившись
