Грейс вдруг ни с того ни с сего спросила:
— Сэм, ты женишься на мне?
Я вздрогнул и посмотрел на нее, но она все так же не отводила глаз от неба, как будто задала ничего не значащий вопрос о погоде. Впрочем, взгляд у нее был сосредоточенный, напряженный, никак не низавшийся с небрежным тоном.
Не знаю, какого ответа она ждала. Меня вдруг разобрал смех. Я внезапно понял, что она права — да, ее не будет со мной в холодное время года, но она не умирает, я не потерял ее навсегда. И сейчас она со мной. Все остальное в сравнении с этим казалось незначительным, преодолимым, вторичным.
Мир вдруг стал добрым и полным надежды. Передо мной открылось будущее, и оно оказалось ровно таким, каким я хотел его видеть.
Грейс явно ждала ответа. Я притянул ее к себе, и мы очутились лицом к лицу под сполохами северного сияния.
— И ты еще спрашиваешь?
— Просто уточняю, — возразила Грейс. Но с ее губ уже рвалась улыбка, робкая и искренняя, потому что она прочитала мои мысли. Ветер трепал выбившуюся из хвоста прядь светлых волос у нее на киске; мне казалось, ей должно быть щекотно, но она даже не поморщилась. — Ну, не жить же нам в грехе.
И вот тогда-то я все-таки рассмеялся, хотя будущее таило в себе множество опасностей, — потому что я любил ее, а она любила меня, и мир вокруг был прекрасен, озаренный розовым светом.
Грейс поцеловала меня, совсем легонько.
— Скажи «хорошо».
Она уже начинала дрожать.
— Хорошо, — сказал я. — Договорились.
Слова казались чем-то вещественным, материальным.
— Ты правда этого хочешь? — уточнила она. — Если не хочешь, не надо.
— Я правда этого хочу.
Мой голос не мог передать всю искренность этого желания.
— Тогда ладно, — сказала Грейс. Она казалась довольной и умиротворенной, уверившись в глубине моих чувств. Негромко вздохнув, она переплела свои пальцы с моими. — А теперь вези меня домой.
Едва мы вернулись в дом, как Грейс упала в мою постель и мгновенно уснула. Мне оставалось лишь позавидовать ей. Она лежала неподвижно, погруженная в глубокий сон, как смертельно уставший человек. А я не мог присоединиться к ней, все внутри меня бодрствовало. Я снова и снова прокручивал в памяти все события этого долгого дня, пока они не слились в единое целое, так что невозможно было разделить их обратно по минутам.
Поэтому я оставил Грейс наверху и тихонько спустился вниз. Очутившись на кухне, я вытащил из кармана ключи от машины и выложил их на стол. Казалось каким-то неправильным, что кухня выглядела точно так же, как и всегда. После сегодняшнего вечера все должно было измениться. Наверху бубнил телевизор; если не считать этого, ничто не напоминало о присутствии Коула. Я был рад одиночеству. Счастье и горечь переполняли меня настолько, что не хотелось ни с кем говорить. Я до сих пор чувствовал на своем плече щеку Грейс и видел перед собой ее лицо, когда она смотрела на звезды и ждала моего ответа. Я не готов был пока спугнуть это воспоминание, заговорив вслух.
Я сбросил куртку и пошел в гостиную — Коул оставил включенным и здешний телевизор, хорошо хоть без звука. Я выключил его и взял с кресла гитару. Побывав на улице, она запылилась; на корпусе в одном месте появилась зазубрина, видимо, то ли я, то ли Коул посадил ее по неосторожности.
«Прости», — попросил я гитару про себя, потому что вслух разговаривать все еще не хотелось. Я принялся негромко перебирать струны. Из-за перепада температур между домом и улицей она слегка расстроилась, но не так сильно, как я ожидал. Играть вполне было можно, хотя пришлось немного повозиться с настройкой. Я перекинул через плечо ремень, знакомый и привычный, как любимая рубашка, и вспомнил улыбку Грейс.
И начал играть вариации аккорда соль мажор, самого чудесного аккорда, известного человечеству. Я был бесконечно счастлив. Я мог бы жить внутри этого аккорда вместе с Грейс, если бы она не была против. Этот аккорд был выражением всего самого хорошего, самого безоблачного в моей душе. Это был второй аккорд, которому обучил меня Пол, сидя на этом самом видавшем виды клетчатом диване. Первым был ми минор.
— Потому что, — проходя через комнату, вставил цитату из одного из самых любимых своих фильмов Бек, — у каждого в жизни бывают дождливые дни.
Теперь это воспоминание отзывалось легкой болью в сердце.
— Потому что, — поправил Пол, — в каждой песне бывают минорные аккорды.
Мрачный ми минор не представлял сложностей в освоении даже для новичка вроде меня. Безмятежный соль мажор давался куда труднее. Но в исполнении Пола радость, казалось, не требовала никаких усилий.
Я вспоминал сейчас именно этого Пола, не того, который распластал меня на снегу в детстве. Как и Грейс, которую я помнил такой, какая она сейчас спала наверху, а не волчицей с глазами Грейс, которую мы обнаружили в яме с водой.
Я столько времени прожил в страхе и в воспоминаниях о страхе.
Все, хватит.
Я ударил по струнам и двинулся по коридору к ванной. Свет там уже горел, так что мне не пришлось прерываться, чтобы включить его. Я встал на пороге, глядя на пустую ванну.
В глазах потемнело, нахлынули воспоминания. Я упрямо продолжал играть песню о настоящем, чтобы заглушить прошлое. Я стоял, не сводя глаз с пустой ванны.
Вода всколыхнулась и замерла
красная от крови
Гитара своей тяжестью пригвождала меня к полу. Струны холодили пальцы, напоминая, что я живу здесь и сейчас. Наверху спала Грейс.
Я перешагнул через порог. Какое-то движение напугало меня; это оказалось мое собственное отражение в зеркале. Я остановился и вгляделся в свое лицо.
вода, пропитывающая полосатую футболку
это не сэм
три два
Я упорно повторял и повторял си мажор. В голове неотступно звучало: «Я влюбился в нее летом, в мою прекрасную летнюю девушку». Я держался за слова Грейс. «Ты на мне женишься?»
Грейс столько сделала, спасая меня. Настала моя очередь что-то предпринимать.
Ни на миг не переставая бить по струнам, хотя сам сейчас петь был не способен, я подошел к ванне, остановился перед ней и заглянул внутрь. Какое-то время она была самым обыкновенным, ничуть не примечательным предметом, пустой емкостью, ждущей заполнения.
Потом у меня зазвенело в ушах.
Перед глазами встало лицо матери.
Не могу.
Пальцы нащупали струну «соль» и без моего участия принялись играть все возможные вариации аккорда, все песни, которые они способны были сыграть, пока мои мысли были заняты другим. Песни, которые были частью чего-то большего, нежели я сам, частью какого-то бесконечного источника радости, прикоснуться к которому мог кто угодно.
