одежде – и что ты мне сделаешь?
И тут же залился краской, прижал ладони к лицу. Выходка в духе Питера, а он, Мелл Фэлри – эр-лан и не может позволять себе подобные вольности.
Он крепко потер глаза руками, но из какого-то непонятного упрямства продолжил лежать. И, конечно, мысли тут же вернулись к случившемуся в башне Ти – теперь от них не избавишься.
Когда отец рассказал, что именно от него потребуется, Полуликий настолько опешил, что не смог с ходу придумать веской причины для отказа и просто кивнул, чувствуя себя игрушкой, которую ребенок тащит за собой на веревочке.
– Действовать надо быстро, – деловито говорил Лэнгилл, – теперь, когда решение по Дебатам принято, первые команды отправятся за Барьер сразу же, как подберут снаряжение и закончат подготовку. Тиан, это по твоей части, у тебя много контактов среди сегов.
Глава клана Ти кивнул, страшно довольный.
– Если все получится, после первого же рейда сеги изменят мнение. Они упрямы, но не дураки и уж тем более не самоубийцы. Мы освободим территорию чисто, быстро и без лишних жертв. Ну, если не считать дикарей из-за Барьера, но на то они и дикари, чтобы не попадать в расчет, верно?
И главы кланов довольно рассмеялись.
Полуликий невольно застонал, повернулся на бок и сжался в комок, но легче не стало, и он вскочил, прошел в мастерскую. С отвращением оглядел столы, заваленные всякой всячиной.
Зачем это все? Для чего он всю жизнь придумывал и мастерил что-то? Чтобы в конце концов без единого возражения создать то, что станет причиной гибели миллионов людей?
Полуликий сжал зубы с такой силой, что во рту появился медный привкус.
А что, если это проверка? Вдруг отец каким-то образом узнал обо всем, что случилось два года назад – в том числе и о появлении Питера? И дал Полуликому это задание, чтобы убедиться в его лояльности…
Отказываться нельзя. Его шаткое положение в клане окажется бесповоротно подорвано, а Лэнгилл просто найдет кого-то другого, мало ли среди эр-ланов талантливых изобретателей! Быть может, не так быстро, но они точно получат нужное устройство и доведут свой план до конца. И тогда Питер и его сородичи за Барьером погибнут…
Полуликий даже не заметил, что ходит по мастерской, от стены к стене, все быстрее и быстрее. Разум судорожно метался в поисках выхода, но его не было.
Люди за Барьером погибнут… ну и что с того?
Он эр-лан, его место – на стороне эр-ланов. И все его поступки должны идти на пользу клана, тех людей, которые рано или поздно станут ему родными и близкими.
«А если не станут? – прошептал внутри тихий-тихий голосок, – Что если ты и здесь навсегда останешься изгоем? Тем, кто постоянно попадает впросак, к кому эр-ланы всегда будут относиться в лучшем случае со снисхождением, а в худшем – презирать? Ты согласен прожить так всю жизнь? А ведь она может оказаться долгой…»
Полуликий запустил пальцы в распущенные волосы и вцепился в них, не чувствуя боли. Его то пробирал озноб, то накатывала тошнота, хотелось выплюнуть все, что копилось внутри, избавиться от самого себя.
«Весь этот год они наверняка говорили детям, что вот, есть среди нас такой Мелл Фэлри, на самом деле он не настоящий эр-лан и никогда им не будет, потому что воспитывался сегами. Так что будь с ним поаккуратнее, детка, если он скажет или сделает что-то не то – просто не обращай внимания. А лучше вообще держись от него подальше…»
Чем больше Полуликий думал об этом, тем отчетливее понимал – так оно и есть. Ему никогда в жизни не постичь всех тонкостей общества «прекраснейших», оно слишком сложно устроено, он навсегда останется чужаком.
Отчаяние и ярость подступали к горлу с такой силой, что он задыхался. Хотелось закричать, завыть, как животное, но губы не слушались, и голосовые связки словно застывали в камень при одной мысли о крике. Подсознание сопротивлялось инстинктивно, не позволяя ему «потерять лицо».
Взгляд Полуликого судорожно метался по мастерской.
Сбросить все со стола, сломать? Все равно недостойно, да потом еще прибирать, восстанавливать разрушенное… тогда – что?
Взгляд невольно упал на тонкий резак для проводов и схем. Быстро, не позволяя себе задуматься, Полуликий схватил его и метнулся в дезинфекционную. Заблокировал дверь, упал на колени и вонзил резак в левое предплечье – туда, где не осталось даже тонкого шрама от раны, нанесенной швалями. Ни единого следа.
И сейчас тоже ничего не останется.
Едва только боль обожгла руку, как мгновенно пришло облегчение. Он со стоном откинулся назад, прислонился к стене. Кровь текла ручьем, заливая синее одеяние и пол. Полуликий зубами разорвал рукав и, трепеща, погрузил лезвие еще глубже. Он ощущал его в ране, в своем теле как, наверное, ощущал бы другого человека, пожелавшего слиться с ним в одно целое. Например, Питера… да, это должен был быть Питер.
Как глупо было позволить ему уйти вот так, даже не поцеловать на прощание! Следовало выкинуть Тайрона за дверь, остаться вдвоем и тогда…
Лезвие задело кость; казалось, боль вот-вот достигнет той точки, за которой сознание отключится, но Полуликий не давал себе провалиться в забвение. Вселенная здравого смысла, которую он получил, вступив во взрослую жизнь, истончилась. Но боль его спасет, закроет от случившегося и даст ему покой. Ни одной мысли, ни одного чувства – лишь боль, торжествующая, пылающая, как огонь в ночи.
«Мелл Фэлри!»
Словно бы чей-то зов прорвался к нему сквозь этот заслон, и Полуликий неожиданно пришел в себя. Несколько мгновений тупо смотрел на развороченную руку, на золотые пряди волос, плавающие в луже крови. И вдруг вспомнил, как Питер оторвал рукав от рубашки и перевязал его пустяковую рану – густые брови сосредоточенно хмурились, по лицу скользили пятна солнечного света, пробивавшегося сквозь кроны деревьев. При светло-сером, почти серебристом цвете глаз взгляд Питера не был жестким – наоборот, поражал своей мягкостью. Ни один человек в мире, даже Инза, никогда не смотрел на Полуликого с такой тревожной нежностью и заботой…
Боль вдруг перестала быть единственной опорой и спасением и превратилась в обычную боль, бессмысленную и оттого вдвойне мучительную.
– Питер… – прохрипел Полуликий – горло наконец разжалось, – Питер… я хочу уйти.
И от того, как жалко и нелепо это прозвучало, заплакал.
Слезы казались кусочками хрусталя, который десятилетиями хранился в каком-то тайнике, а теперь разлетелся на тысячи осколков. Прижав к груди израненную руку, Полуликий все плакал и плакал, теперь уже было больно глазам и носу, но остановиться он не мог. В жизни ему многое приходилось терпеть – и он терпел, молча, невозмутимо, стойко.
И вот наступил предел.
«Почему я снова должен принести его в жертву? – думал
