– Скажите, – вымолвил Коннор, – а нельзя ли сделать так, чтобы королевство фейери перестало существовать? Бросить к ним бомбы, запустить газ, запечатать все выходы? Есть ли хоть что-то?
Его начинало тошнить от одной только мысли, что рано или поздно среди подземных владык появится очередной Келемин, который захочет управлять людьми. Он принесет им щедрые дары – Глубинная магия была исключительно щедрым даром! – но потом сделает своими рабами.
Мартин прищурился так, словно Коннор заговорил о чем-то неописуемо приятном.
– В моей допросной Первый всадник, который уже не выйдет на свободу, – с улыбкой ответил он. – А Первый всадник – это знание всей системы безопасности подземного королевства. Не волнуйтесь, Коннор! Однажды мы найдем способ победить их.
Коннор усмехнулся. Ни один человек больше не будет убит на Йолле, ни одну девушку не нанижут на ветви дерева в чаще леса. Пожалуй, это то, ради чего стоит жить. Он понимал, что победа над фейери будет не завтра и не через год, но сама мысль о победе давала ему надежду.
– Если я вам понадоблюсь, напишите в Дартмун, – произнес он и, поднявшись со скамьи, пошел в сторону дворца. Там на ступенях уже стояли шеф Брауни и Тавиэль. Слуги, которые держались чуть поодаль, охраняли большой металлический ящик.
«Ей, наверно, холодно там», – подумал Коннор, чувствуя, что еще немного – и он окончательно потеряет силу духа. Отправиться в подземное королевство, идти тропами фейери, вступить в противоборство с Первым всадником, и все ради того, чтобы идти к гробу и понимать: ничего не вернешь, ничего не исправишь, хоть разбейся. Коннор не думал, что в нем может поселиться такая пронзительная пустота, что она может быть настолько глубока.
«Она вернула мне магию, – подумал он, вспомнив тепло Эммы и ее улыбку. – Она сделала меня тем, кто я есть».
Он вспомнил, как Эмма радовалась его подарку, каким светом было озарено ее лицо, и вдруг сказал себе: если бы я тогда признался, что люблю ее, то ничего этого не случилось бы. Она сейчас была бы жива.
Коннор понимал, что это глупости, но на душе было так тяжело, что мир терял цвета и звуки, становился черно-белым и немым.
– Вот и съездили, – со вздохом сказал шеф Брауни Тавиэлю. Эльф держался подчеркнуто спокойно, но было видно, что ему тоже тоскливо. – Никогда не думал, что попаду в столицу. А уж во дворец зайти – об этом я и мечтать не смел. А государя увидеть вот так, считай, что носом к носу… Эх! – шеф Брауни махнул рукой и с искренней горечью во взгляде дотронулся до ящика.
– Что ж, пришло время вернуться, – произнес Тавиэль и предложил, глядя на Коннора: – Если хотите, я могу вам смешать успокоительное зелье.
– Честно? – Коннору вдруг захотелось рассмеяться в голос, но он понимал, что это просто нервы, и такая реакция, в общем-то, неудивительна. Сейчас он видел, что вся его жизнь рухнула, и он стоит на развалинах. – Я хочу, чтобы на свете больше не было ни одного фейери. Чтоб они все передохли в своих подземных чертогах. А там уж и успокоительное зелье можно принять.
Тавиэль понимающе качнул головой и опустил руку на плечо Коннора – почему-то ему сделалось пусть немного, но легче от того, что его боль разделили.
– Когда меня изгнали, я хотел примерно того же, – признался Тавиэль. – Вы не один, Коннор, помните об этом.
Шеф Брауни вздохнул, похлопал Коннора по плечу – так они и стояли втроем, и молчаливые слуги держались поодаль, и в саду опадала листва, и жизнь, к сожалению или к счастью, продолжалась. Потом Коннор вздохнул и произнес каким-то чужим, сломанным голосом:
– Что ж, нам пора.
***
В Дартмун они добрались на следующее утро – угрюмое, дождливое, непроглядно темное. Шеф Брауни успел отправить телеграмму в поместье: их встречали слуги в трауре. Кварна, которая стояла впереди, увидела гроб и запричитала, заламывая руки; Коннору сделалось так тяжело на душе, что он сжал челюсти, чтобы не заорать, выплескивая из себя эту боль. Шон, стоявший среди слуг, бросился к отцу с отчаянным криком радости:
– Батя! Живой!
Шеф Брауни обнял сына, и какое-то время они стояли, не шевелясь. Шон всхлипывал. Коннор вздохнул и пошел в сторону дома. Кто-то дотронулся было до его руки, но он так и не понял, кто это был.
«Мы ведь были знакомы совсем недолго, – думал Коннор, поднимаясь по лестнице в комнату Эммы. – Почему же тогда мне так больно?»
В комнате все осталось так, как было тем утром, когда Эмма вышла в сад, чтобы срезать цветы, и была похищена Келемином. На столе лежали пушистые россыпи шелковых заготовок и сверкающие инструменты, подаренные Коннором, в вазе стояли уже готовые цветы, так похожие на живые, и при взгляде на них Коннор почувствовал, как сердце пропустило удар.
Совсем недавно Эмма была здесь. Ходила, говорила, делала свои цветы, смотрела на Коннора и улыбалась ему. Совсем недавно он мог к ней прикоснуться, ощутить тепло ее тела, нежность рук.
«Мне приходилось обладать, – подумал Коннор, бездумно поворошив шелковые лепестки. – Но я никогда не терял безвозвратно».
Он сел за стол, уткнулся лицом в ладони и долго сидел неподвижно, без единой мысли в голове. Горе захлестывало его ледяными волнами. Коннор опомнился только тогда, когда к его плечу прикоснулись. Он поднял голову и увидел Тавиэля – эльф протягивал ему бокал с каким-то золотистым содержимым.
– Выпейте, – посоветовал Тавиэль. – Вам станет легче. Я уже выпил.
Коннор задумчиво принял бокал и спросил:
– Я от него не умру?
– Нет, – грустно улыбнулся Тавиэль. – После всех наших приключений я считаю вас своим другом. И убивать не стану, только помогать.
– Что ж, – вздохнул Коннор, – это уже кое-что.
Зелье было похоже на южное вино; Коннор осушил бокал и почувствовал, как боль притупляется. Не уходит до конца, но словно бы отступает. Тавиэль присел на край кровати и со вздохом произнес:
– Сегодня похороны.
Коннор посмотрел на него так, словно эльф залепил ему пощечину. Почему похороны? Почему так скоро?
Это было больно и несправедливо. Это было слишком быстро. Коннор не мог отпустить Эмму. Не так, все должно было быть не так. Если бы он успел отвести ее в церковь и сделать своей женой, сейчас все было бы по-другому.
Коннор молчал, чувствуя, как вся его душа сделалась туго натянутыми струнами, и они лопались одна за одной. Еще немного, и ничего не останется.
– Нет, – выдохнул он, с силой сжал переносицу. – Не надо.
Тавиэль удивленно посмотрел на него, кивнул каким-то своим мыслям.
– Я понимаю, что это тяжело, – сказал он. – Но…
– Лучше помолчи, – угрюмо посоветовал Коннор. – Не говори ничего. Если кто-то тронет ее, убью.
Тавиэль благоразумно понял, что с ним лучше не спорить.
Открытый гроб поставили в малой гостиной особняка. Коннор спустился туда, и все, кто пришел проститься с Эммой, сочли за лучшее отойти подальше. Кварна, всхлипывая, провела по щеке платком и спросила:
– Милорд, может, вам поесть?
Коннор отрицательно мотнул головой. Ему казалось, что он уже никогда не проголодается. Сама мысль о еде здесь и сейчас, возле тела Эммы, казалась ему кощунственной.
Он подошел к гробу, заглянул. Эмма казалась спящей. На щеках светился легкий румянец, губы были изогнуты в мягкой улыбке. Ее переодели в светлое платье, украсили цветами, и сейчас девушка была похожа на невесту. Коннор дотронулся до лба Эммы, и ощущение было таким, словно он прикоснулся к кукле.
– И смерть, жених последний, ведет за руку… – негромко произнес Коннор. – Эмма, прости меня.
Она не ответила. Эммы здесь не было, и кукла в свадебном платье не имела к ней никакого отношения. Это было страшно и неправильно. Жители Дартмуна, которые собрались здесь, казались декорациями глупого спектакля, и Коннор чувствовал себя актером на сцене. Вот сейчас упадет занавес, театр взорвется аплодисментами, и Эмма в гробу откроет глаза.
– Пора, Коннор, – сказал шеф Брауни. Коннор обернулся к нему и только потом понял, что вокруг его правой руки разлилось рыжее пламя. Шеф отступил в сторону, люди испуганно вскрикнули и заговорили сразу, хором, призывая шефа Брауни отойти, а Коннора – успокоиться.
