Элизе снилась тьма.
Существо, которое двигалось к ней сквозь эту тьму, сверкало алмазными боками, хрустело телом горы, вздымалось и опускалось. Не Эдвард призвал его, чтобы уничтожить Элизу, никто и никогда бы не мог такого сделать. Оно пришло само, и его приход заставил Примроуз упасть на землю и выгнуться дугой в бесконечной боли своего предвидения.
«Великий владыка явился на север! — услышала Элиза. — Он вернет корону, которую у него отняли!»
Поезд все шел и шел в Заболотье, и ночь казалась вечной. Иногда она смотрела на окна вагона бесчисленным множеством желтых глаз, и тогда защита, которую Оберон поставил на купе, наливалась серебром.
«Дедушка должен знать правду. Он все мне расскажет», — думала Элиза, и тьма смирялась, и сон тек дальше, уже не пугая и не грозя.
Жерар Тома когда-то был крепкой громадиной — несколько раз он приезжал в гости к дочери в столицу, и маленькая Элиза замирала от сладкого восторга, смешанного с таким же сладким ужасом, когда огромные дедовы руки подхватывали ее и подбрасывали к потолку, чтобы поймать в ту самую минуту, когда Элиза начинала бояться, что дед ее не поймает.
«Ай, девчонка! — рокотал дедов голос на весь дом. — Ай, хороша девчонка растет! Эжен, готовь ружье да палку, скоро будешь женихов разгонять!»
Но с тех пор прошло много лет, дед постарел и, передав мельницу одному из племянников, проводил время на скамейке в саду. Входя в калитку, Элиза вдруг испугалась, что не узнает его — и узнала.
Она замерла, и Оберон, который шел следом, едва не толкнул ее. Элизе вдруг показалось, что она рухнула в какой-то другой мир. Все, что было раньше — ее жизнь в столице, академия, ночь осеннего полнолуния — вдруг отступило. Теперь перед Элизой был лишь облетающий осенний сад, озаренный тихим солнцем бабьего лета, алые звезды яблок в траве и одряхлевший человек в белоснежной домотканой рубахе и серых штанах, который сидел к ней спиной.
— Он уже совсем старенький, — негромко сказала женщина, которая привела их в сад. Элиза так и не поняла, кто она была: то ли родственница, то ли свойственница. — Ослаб, а ведь какой богатырь был! Двумя пальцами монетку в трубочку сворачивал.
— Ослаб… — повторила Элиза, не сводя взгляда с дедовой спины и вспоминая, как когда-то он держал ее на коленях и рассказывал: вот приедешь ко мне, поведу тебя на мельницу, покажу зеленых русалок, что воду крутят. Хлебца им накидаем, уж очень они охочи до хлеба, а они тебе за это жемчужный гребешок принесут…
Женщина кивнула, глядя на Элизу и Оберона с теплым ласковым любопытством.
— Ну вот, дождался родных, — сказала она. — Дай Бог, еще годок-другой протянет, а там уж, — женщина махнула полной красивой рукой и спросила: — Давайте я вам прямо тут обед накрою, по-летнему? Устали же с дороги. А там и баньку!
Оберон кивнул, и женщина двинулась к дому. Краем глаза Элиза вдруг увидела, как она изменилась: растаяла белая рубашка, шитая красным, растеклась туманом темная юбка с цветочным узором, и повеяло тихой свежестью реки, запахом трав, далекой песней.
«Русалка, — подумала Элиза и почему-то совсем не испугалась. — Принесет ли гребешок?»
— Принесу, — бросила женщина через плечо и улыбнулась. — Жерар всегда говорил: лучший жемчуг моей внучке. Он знал, что вы приедете.
Элиза улыбнулась и едва не расплакалась, настолько это было спокойно и светло.
И с кем еще жить старому мельнику, как не с русалкой? Оберон одарил женщину цепким взглядом охотника, но ничего не сказал.
Элиза тихонько подошла к старику. Дед дремал; его лицо было похоже на деревянную маску, покрытую трещинами. Поднялся ветер, пробежал по яблоневой листве, взъерошил седые волосы. Элиза присела на край скамьи, дотронулась до большой сухой руки и негромко позвала:
— Дедушка!
Старик вздрогнул всем телом. Сверкнул молодой и острый взгляд голубых глаз и лицо прорезала еще одна трещина — улыбка.
— Ох ты ж, Господи, — выдохнул он. — Лисичка моя приехала! Как же ты тут?
Совершенно неожиданно для самой себя, Элиза вдруг разрыдалась в голос и обняла деда. От него пахло яблоками и свежим хлебом, тяжелая рука гладила Элизу по плечу, и дед тихо-тихо повторял: ну, ну… Так они и сидели на скамье, переживая обжигающие минуты тоски и счастья, а потом Элиза сказала:
— Дедушка, расскажи мне о бабушке. Бабушке и маме.
Женщину звали Мари — ее настоящее имя было не выговорить, как ни старайся. Она накрыла обед в глубине сада — свекольный суп с протертым мясом, картошка в мундире, соленья — и Оберон помог деду перейти за стол. Опираясь на его руку, старик с каким-то смущением сказал:
— Раньше-то я таких молодцов мог пачками разбрасывать, а теперь вон как. Но ты смотри, внучку мою не обижай. У меня вон, палка наготове.
— Даже мысли такой не было, — серьезно ответил Оберон, помогая деду усесться на скамью. Тот одобрительно кивнул.
— Славный ты парень, вижу. На отца ее чем-то похож, тот тоже был такой, основательный, — он посмотрел на Элизу и с искренней печалью произнес: — Что ж так, лисичка, за что же убили-то его?
Элиза удивленно взглянула на деда. Она ни слова не говорила об убийстве отца.
— Откуда ты знаешь, дедушка? — спросила она. Мари повязала деду салфетку, осторожно придвинула к нему тарелку с супом. Тот опустил ложку в свекольную глубину и ответил:
— Газеты мне Мари читала, я уже сам не вижу. Там писали о нем. Но я сразу сказал, что не таков человек твой отец, чтобы деньги проиграть и застрелиться. Не та порода, и тот дурак, кто в это поверит. Не отдал бы я свою дочь за сволочь. Костьми бы лег поперек порога, а не отдал.
— Дедушка… — Элиза чувствовала, как язык и губы начинает жечь от того, что она должна была сказать. — Дедушка, кто был отцом моей мамы?
Старик вдруг грохнул ладонью по столу с такой силой, что вся посуда подпрыгнула. Мари, присевшая было рядом с ним, ахнула и опустила руку ему на запястье. В воздухе отчетливо повеяло свежескошенной травой.
— Я был ее отцом, — проговорил дед с такой ненавистью и болью, что Элизе сделалось холодно. — Мне ее повитуха на руки дала, вот такую. Я ее отец, а не мразь в короне.
Оберон вздохнул, провел ладонью по лицу. Элизу стало знобить. Солнечный осенний день утратил краски, делаясь черно-белым, мертвым, ледяным. В облетающий сад заглянула зима — безжалостная, скорая.
— Отца убили из-за этого, — сказала Элиза и не узнала своего голоса. — Меня тоже хотят убить. Дедушка, расскажи мне все, как было.
— …Адель мне всегда была по сердцу. Вот как увидел ее, так и сказал: будет моя, и другой мне не надо. Пришел к ее отцу: осенью ждите сватов. Тот меня палкой гнал от самой своей мельницы! Ну да ничего, обычай такой. Так полагается.
Об обеде все забыли: свекольник остывал в тарелках, Мари принесла было чаю с кренделями, но и на него никто не обратил внимания. Дед говорил медленно, погрузившись в те далекие дни, когда был молодым и сильным, завидным женихом, и вся его жизнь лежала перед ним — красивая, светлая, правильная.
— А потом сюда дьявол принес Арнота. Приехал в гости принц к нашему владетельному князю. Поохотиться, — губы деда презрительно скривились, лицо дрогнуло и потемнело от нескрываемой ненависти. — Ну и встретили они мою Адель, и вспомнил Арнот старый обычай… Кто мы для них, для господ? Так, вещи. Бери, когда захочешь, да пользуйся. Вот он и попользовался.
Он поднес к губам дрожащую руку, словно пытался удержать свою боль — старую, но по-прежнему живую. Элиза всхлипнула. Перед ней словно наяву предстала дорога и девушка в разорванном платье, которая шла, спотыкаясь и захлебываясь слезами, и хотела упасть и больше не подняться.
— Она потом повеситься пыталась, — дед справился с собой, его голос стал ровнее, но лицо по-прежнему было темным. — Я же ее из петли вытащил! Господи Боже, как вспомню… Заглянул в сарай, а она висит, я за ноги ее схватил, веревку рванул, а сам думаю: если умрет, я вот этими руками Арноту голову сверну на сторону. И будь, что будет. Меня тогда ни плаха, ни каторга не пугали.
