— Сделать то, что хочется тебе, — подсказывает он, выразительно нажимая на последнее слово.
Я встаю, отряхиваю несуществующую пыль со своего дорого платья и чувствую себя… так странно. Словно я лампа для благовоний, и внутри меня зажгли свечу, которая подогревает сладкое масло. Мне горячо. Жар растекается под кожей дурманящей дымкой и хочется содрать с себя все до последнего клочка одежды вместе с кожей, чтобы хоть тогда увидеть и узнать себя настоящую.
— Королевы не имеют роскоши делать, что вздумается, — говорю тихо и медленно, как механическая игрушка на последнем витке колеса, поворачиваюсь, подставляя спину.
— Это «дорожка терпения» или «тропа в безумие»? — вслух размышляет Блайт, когда берется пальцами за верхнюю пуговицу.
Их там ровно шестьдесят девять: от затылка до талии.
— Это шестьдесят девять шагов, чтобы одуматься и повернуть назад, — отвечаю я.
Блайт хмыкает, и мне даже кажется, что он все-таки передумал: напоследок гладит линию роста волос, трогает холодными пальцами воротник — и через секунду меня оглушает треск ткани — и платье, словно шелуха с проклюнувшегося побега, падает к моим ногам. Я беззвучно охаю, пытаюсь прикрыться руками, потому что под свадебным нарядом у меня только тонкие кружева белья, которое ничего не скрывает, а наоборот — бесстыдно оголяет.
— Терпение — не мой конек, сладенькая герцогиня. А теперь перестань делать вид, что меня не существует и повернись. Уверяю, для первого раза брать тебя на коленях будет слишком грубо даже для такого засранца, как я.
И я послушно поворачиваюсь. Жадно ощупываю взглядом его кожу, когда Блайт заводит руки за голову и стягивает рубашку. Белая, словно покрыта тонкой паутинкой невидимого инея. Его волосы взъерошены, взгляд становится темным, грозовым, как небо перед бурей. И лавовые зрачки растягиваются в пропасти, куда я хочу окунуться с головой, даже если после этого вся моя жизнь круто изменится.
Я послушно убираю руки от груди перекладываю ладони ему на плечи, и этот стервец жмурится, как будто именного этого и желал. Может быть, я тоже часть его замысла? Пешка на доске их с Кудесником странной игры. Кто-то вроде шпиона, который еще не знает, что уже предал.
— Что с нами будет? — спрашиваю, когда Блайт берет меня на руки и несет в постель.
— Не все ли равно?
Его слова тонут в поцелуе, которым Блайт ставит жирную точку в поединке. Наверное, мы могли бы до утра дразнить друг друга, обмениваться колкостями и подливать масла в огонь страсти, но мы делаем это, кажется, всю жизнь с рождения и устали от поединка, в котором давно забыли о правилах.
— Балдахин? — Я словно падаю вверх, в расшитый серебром звездный шелк цвета закатного неба, когда синева приобретает самый демонический свой оттенок.
— Звучит так, будто ты надеялась на стог сена.
Блайт нависает надо мной, и улыбка больше не касается его взгляда, только губ, которые я с наслаждением поглаживаю пальцами. В нем все совершенно, полностью, до кончиков волос безупречно, и я схожу с ума от того, что в эту ночь он будет моим. Именно так: не я стану принадлежать ему, потому что мы оба знаем — он давно и безраздельно мной владеет. Но сегодня он весь мой, добровольно, потому что даже божественной силы не было достаточно, чтобы устоять перед искушением и соблазном.
— Это же так романтично, — уже без улыбки отвечаю я, потому что он перекатывается на локоть и свободной рукой жадно скользит вверх по моей ноге, хватает бедро с видом собственника и заставляет вздрогнуть от холодных ожогов на коже в том месте, где в нее впечатываются его пальцы. — Так… по-человечески.
— Если ты считаешь, что сухая слома в заднице — это предел романтики, то у меня для тебя скверные новости, сладенькая. И ради богов и демонов Нижнего мира — замолчи, королевское высочество, иначе я решу, что твой хорошенький рот напрашивается на такие бесстыдства, о которых я бы с огромной радостью рассказал маленькой вздорной девственнице.
глава 30
Его рука скользит выше, до того места, где сходятся мои ноги, прикрытого только кусочком карамельного шелка и кружевами ручной работы. И еще там, кажется, вышивка золотом, потому что меня готовили к первой брачной ночи с королем. Хочется смеяться и плакать, потому что только сейчас я чувствую себя настоящей. Игры, власть, хитрость, обман и даже Трону Луны — это вещи из другого мира, из которого мы с Блайтом вырвались, словно узники.
И «завтра» — размытое, туманное и полностью невидимое. Что там будет — смерть за супружескую измену или молчаливый укор? Какая разница?
Я выгибаюсь, запрокидываю голову, когда губы Блайта скользят по моей шее. Его спина под моими пальцами — каменная, напряженная до твердости редкого белого мрамора. Но я с ненормальной радостью полосую ее ногтями, когда он вгрызается мне в шею, запуская клыки под кожу, словно монстр из детских страшных сказок, который подчиняет себе и дает силу, взамен питаясь кровью жертвы.
— Ты на вкус как блаженство, сладенькая, — раздается не из его горла, а будто прямо из сердца. — Изысканный напиток, персонально для меня. Нужно бы похвалить Кудесника, что постарался на славу. Жаль, у нас уже не будет для этого времени.
Что-то во мне слабо протестует, почему-то хватается за эту фразу, словно он сказал абракадабру, которую я непременно должна растолковать. И я пытаюсь поймать эту странность, но Блайт отрывается от меня и снова гипнотизирует взглядом. Кровь тягучими алыми каплями медленно стекает по его губам, подбородку и теплыми шлепками падает мне на кожу.
— Страшно, сладенькая? — Его голос рокочет, словно далекий гром.
Да, мне вдруг становится очень страшно, но это страх летящей на огонь бабочки. Это все равно что бояться жить, потому что судьба обязательно подставит подножку если не за этим углом, то за следующим точно.
— Ты меня одурманиваешь, как любовное зелье, — шепчет он и целует меня в губы, вталкивая мне в рот соленую со вкусом серебра влагу.
— Это какой-то ритуал? — высказываю смутную догадку, практически падая в свою персональную бездну.
Блайт только загадочно дергает бровью и снова меня целует. Подбирает языком с кожи пролитые рубиновые капли, как зверь, который из последних сил сдерживается, чтобы не разорвать несчастную жертву. И я ничего, совсем ничего не хочу делать, потому что сопротивление бессмысленно и бесполезно.
Его губы смыкаются у меня на сосках, втягивают в горячий рот, доводят до исступления, до гортанного стона. Я практически раздавлена тяжестью его тела, но, когда он становится на колени, протестующе катаю головой по подушке, тянусь руками, как сирена к жертве, которую манила сладкой песней на смертельные рифы. Блайт вытирает рот ладонью и алчно слизывает алый мазок, посасывает большой палец, взглядом заставляя бесстыже распахнуть перед ним ноги, словно блудницу. И его ладонь уже там: поглаживает, раскрывает. Палец надавливает между ног, заставляя шелковый полог разбрызгивать звезды.
Второй рукой хватает меня за бедро и чуть не силой вдавливает в матрас, потому что я больше не властна над своим телом.
— Я выпью тебя, как хмельное лунное вино, — обещает Блайт и вдруг хватает меня за ноги, рывком подтягивает к себе, раскрывает, будто чашу.
— Прекрати, — пробую сопротивляться я, но лишь до тех пор, пока он не прикасается ко мне языком.
И меня вышвыривает туда, где нет ни неба, ни звезд, ни облаков. Только странные вспышки цвета болезненно-яркой голубизны. Он такой жадный, ненасытный, и его язык творит такие вещи, что скромница во мне просто падает в обморок, уступая место той, другой, которая бессовестно комкает в кулаках простыню и просит не останавливаться. Он лишь приколачивает меня взглядом, улыбаясь так, будто достал запретный плод и на правах победителя собирается смаковать его медленно, всю ночь.
Он слизывает с меня все: кровь, желание, страх, остатки благоразумия, которые гаснут в моем сумасшедшем стоне. Удовольствие хлещет раскаленной плеткой, стегает, заставляет сердце вырываться из клетки ребер. И Блайт даже не скрывает, что пробует каждый мой стон, глотает крик, а когда я бьюсь в безумном сладком огне, царапает клыками нежную кожу.
