оказал кому большую услугу, Тана. Так что оставьте свою слепую благодарность тем, кто её заслуживает. Я ни на чём не настаиваю. Я просто предупреждаю вас, как человек, хорошо знающий правила игры. Место ли здесь симпатии и взаимовыгодному сотрудничеству? Да, вполне. Место ли здесь любви? Она вне уравнения, Тана. В любом из своих проявлений, ей не место там, где ставки так высоки. Поверьте, я проверяла.
*
Работы действительно было много.
Переговоры с Коалицией Альдо должны были начаться уже на днях — как минимум их предварительная часть. Впрочем, все понимали прекрасно, что следующая встреча (которую Тана про себя упорно называл “советом вождей”) будет всего лишь фактическим подтверждением текущих договорённостей. Возможно, с парой-тройкой незначительных поправок, но по сути…
Тана любил свою работу.
Во-первых, как ни крути, она была подтверждением его социального статуса, признанием способностей, способом вырваться из лаборатории, жить свободной жизнью и ни от кого не зависеть. Во-вторых, ему действительно нравилось приносить пользу. Давным-давно прошло то время, когда Тана считал всех поголовно людей ужасными монстрами. Он не нашёл бы среди них своё племя, но всё ещё получал моральное удовлетворение, защищая тех, кого он мог хотя бы условно назвать своими. А из второго, собственно, вытекало третье: с гвадцами Тана чувствовал некоторую общность.
В первую очередь дело было, конечно, в судьбе центральных планет Гвады. Это ведь, если разобраться, наглядная демонстрация того, как для вполне нормальных вроде бы людей другие разумные существа в фокусе прицела быстро становятся… как там было… тупыми лысыми ящерицами. И не важно, тупы ли они.
Даже не важно, если они такие же люди.
Название может быть другим, конечно. За всю историю человечество придумало много разных слов, которые подменяли правду маркой прицела. “Неверные”, например. Или “твари”. Или “дикари”. Или ещё тысячи тысяч названий.
Оно не такое оригинальное, как про себя думает, это человечество. Оно постоянно повторяется.
Но название всегда придумывается, это правило. Как печать, как маркировка, как приговор. Как способ отгородиться.
Это название редко соответствует истине, да оно и не должно; главное чтобы оно падало, как в плодородную почву, в сознание людей. Которые, сами по себе, вполне социальные приматы. Которые не так уж любят беспричинно убивать себе подобных… Потому и придумывают название. Чтобы точно знать, что те, конечно, другие. Их можно.
Чтобы не говорить: они такие же. Чтобы не говорить: они разумные. Чтобы не прозвучало: они — как мы… Это не должно звучать, так выглядит первое правило дегуманизации. Потому что тогда они задумаются, верно? А прицел дрогнуть не должен. Это, к добру или худу, правило номер два.
И Тана знал, что гвадцы, прошедшие эту войну, потерявшие кого-то на центральных планетах, выжженные и преследуемые призраками — они тоже немного лысые ящерицы. В метафорическом смысле. Это не делало их его племенем, даже не делало их ситуации полностью похожими, но всё же Тана был рад, что он именно на их стороне.
Так что, суммируя всё вышеперечисленное, он любил свою работу. Он любил вирт, свой аватар там (привлекательного темнокожего человека средних лет), сам факт того, что он, дикарь и лысая ящерица, руководит образованными людьми, лордами и леди. Это побуждало его делать свою работу ещё лучше.
А ещё работа была временем тишины. В голове становилось звеняще тихо, там больше не всплывали тени вины, страха и смерти: у него было дело, и он полностью погружался в него.
Идеальный побег.
— Полагаю, на сегодня достаточно, — сказала леди Авалон. — Можете идти, Тана.
— Я ещё закончу тут, миледи.
— Девять вечера по стандартному времени. У нас там какое-то чп, о котором мне следует знать?
— Нет, но…
— В таком случае — идите. Считайте приказом. И, ради звёзд, всё же постарайтесь поспать: в ближайшие дни мне будут нужны все мощности ваших гениальных мозгов.
— Да, миледи, — Тана с сожалением покосился на своё вирт кресло.
Он ненавидел вечера, потому что вечером было тяжелее всего. Он ненавидел уходить с работы. Всегда, но особенно — сегодня.
Он бы с удовольствием поработал ещё два-три часа, измотал себя посильнее, но… Леди Авалон не так уж часто приказывала, чтобы это просто так игнорировать.
Так что он вернулся домой. К артефактам майя и индейцев, развешенным на стенах (потому что кто-то должен их помнить даже теперь, правда?), пустым функциональным комнатам, бассейну, столь необходимому его коже, и комнате с тренажёрами.
Обычно Тана не позволял себе бездействия. Нет, ни мига, ни единого! Потому что любая секунда бездействия была тратой драгоценного, отведённого только ему одному времени. Каждая минута для себя была преступлением против его собственных призраков, которые замолчали навсегда.
Он был их голосом. Он не имел право ни на что своё.
Но этот день он медленно прошёл в свою спальную комнату (из мебели — личный вирт и имитация песка на полу) и застыл посредине. Он смотрел на стену, где, обламывая когти о неподатливый строительный экопластик, он писал и писал одно и то же. И даже потом, когда он уже удалил себе когти, он всё ещё порой возвращался к этой стене, повторяя одну надпись, снова и снова, оставляя следы своей голубой крови.
Он долго смотрел на эту стену. Он не знал, сколько именно времени.
Прошение о смене психоаналитика, составленное по всем правилам, стояло первым в списке дел на этот вечер. Всё, что ему оставалось — поставить электронную подпись и нажать “отправить”.
Это должно было занять долю секунды. Это занимало почти вечность: он не мог себя заставить.
Он стоял и бесконечно смотрел на надпись на стене, которая на разных языках, живых и мёртвых, в разной конфигурации, со следами крови, когтей и дрожи пальцев, повторяла одно и то же.
Я — лысая ящерица.
-
Он стоял долго.
Он думал о любви.
То есть, не о любви, конечно. Слово “любовь”, как и слово “дружба”, и прочие подобные человеческие слова, по сути своей очень ограничены. Любовь романтическую вообще придумали в Средние Века, и изобретение это было под стать времени — ограниченным, ничего по сути не объясняющим, узколобым и грязным.
В этом смысле люди, к сожалению, не особенно развились за тысячелетия, а в чём-то даже деградировали. Даже в том, что касалось любви чувственной, которую спустя время и вовсе превратили в жалкую рекламную вывеску, которой прикрывают всё, что не лень, и используют для улучшения продаж.
Тана был почти уверен: что бы ни пытались на эту тему
